Это было чертовски скверное положение. Я сотрудничал сполудюжиной фармацевтов с Ист -сайда, с двумя крупными поставщиками лекарств ипо крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а онико мне. Я делал операции и прописывал им необходимые обезболивающие средства.Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них я не сделал противволи больного. И никогда у меня не было пациента, который посмотрел бы нарецептурный бланк и сказал бы: «Мне это не нужно». Ну, например, я им делалоперацию на щитовидной железе в 1970 году, и они принимали обезболивающие еще втечение пяти или десяти лет, если я им советовал это. Иногда я так и делал. Ивы понимаете, что не я один. Они могли себе позволить приобрести такуюпривычку. Ну а иногда пациенту плохо спалось после небольшого хирургическоговмешательства. Или он становился слегка нервным после приема диетическихпилюль. Или либриума. Все это можно было легко поправить. Раз – и готово! Еслибы они не получили это от меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.

Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю. К этомукозлу. Они пригрозили ему пятью годами, и он им продал полдюжины имен. Онипонаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне висело на срокпобольше пяти лет. Там было еще несколько дел, в том числе и рецептурныебланки, которыми я по старинке продолжал промышлять. Забавно: мне это было нахрен не нужно, я занимался этим по привычке. Трудно отвыкнуть от лишней ложечкисахара.

Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити.Парочку людей я бросил на съедение волкам. Ни один из них, впрочем не был мнесимпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.

Боже, как я голоден.

30 января.

Чаек сегодня нет. Напоминает таблички на тележкахразносчиков. ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в рукеострый нож. Я простоял под палящим солнцем на одном месте в полнойнеподвижности четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок, но началсчитать наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не виделни одной рыбины. Ни одной.

31 января.

Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишкомголоден, чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потомвыдавил из кишок всю дрянь и съел их. Странно чувствовать, как жизненные силывозвращаются. А я уж было немного испугался. Когда я лежал в тени здоровеннойцентральной скалы, мне показалось, что я слышу голоса. Моя мать. Мой отец. Моябывшая жена. А хуже всех тот китаец, который продал мне героин в Сайгоне. Оншепелявил, может быть, потому, что у него был частично отрезан язык.

«Ну же, давай», – раздался его голос из пустоты. «Давай,попробуй самую малость. Ты и думать тогда забудешь про голод. Это замечательнаяштука…» Но я никогда не принимал никакой гадости, даже снотворных таблеток.

Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вамоб этом? Этот козел. Он повесился в том, что раньше было его кабинетом. Как мнекажется, он оказал миру большую услугу.

Я хотел снова стать практикующим врачом. Кое-кто, с кем яперемолвился словечком, сказал мне, что это можно устроить, но что это будетстоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У меня всейфе лежало сорок тысяч долларов. Я решил, что надо попытать счастья и пуститьих в ход. А потом удвоить или утроить сумму.

Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли вколледже в футбол. Когда его младший брат решил податься в интерны, я помог емуподыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не смех? В квартале, где мывместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил все игры с мячом иклюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у тебя был выбор: держатьрот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы звали его Ронни-Макаронник. Этозадевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в юридический колледж и сполпинка сдал свой экзамен на адвоката, и открыл лавку в нашей окраине, прямонапротив бара. Закрываю глаза и вижу, как он рассекает по кварталу на своембелом «Континентале». Самый крупный делец в городе.

Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. «Это опасно»,– сказал он. «Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит ятебя познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный».

Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец иСолом Нго, вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш он проверял товаркитайца. Китаец время от времени выкидывал номера. Заключались они в том, чтопластиковые пакеты бывали набиты тальком, порошком для чистки раковин,крахмалом. Ронни сказал, что однажды за свои штучки ему придется расплатитьсяжизнью.

1 февраля.

Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобратьсяна скалу и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову расщелину,в которую я угодил в тот день, когда убил свою первую птицу. Я сломал лодыжку.Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была невероятная. Я вскрикнул ипотерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но не удержался, упал,ударился головой и потерял сознание. Я очнулся только в сумерках. Из раны наголове вытекло немного крови. Лодыжка распухла как автомобильная шина, ивдобавок я получил серьезный солнечный ожог. Я подумал, что если солнцепосветило бы еще часок, я весь бы пошел волдырями.

Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода иплача от боли и досады. Я продезинфицировал рану на голове, прямо над правойвисочной долей, и перевязал ее так хорошо, как только мог. Просто поверхностноеповреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя лодыжка… Тяжелыйперелом в двух, а, может быть, и в трех местах.

Как я теперь буду гоняться за птицами?

Наверняка должен быть поисковый самолет, который ищетоставшихся в живых пассажиров «Калласа». Шторм, возможно, отнес шлюпку на многомиль от того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.

Боже, как болит лодыжка.

2 февраля.

Я сделал знак на небольшом участке побережья на южнойстороне острова, недалеко от того места, где затонула шлюпка. На это мнепотребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в тени. Новсе равно я дважды терял сознание. На глазок я потерял примерно двадцать пятьфунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но зато сейчас с тогоместа, где я сижу, я могу видеть написанные мной за этот день буквы. Темныескалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква в четыре фута высотой. Следующийсамолет обязательно заметит меня.

Если только он прилетит, этот следующий сам??лет.

Нога болит постоянно. Она распухла еще сильнее, и вокругместа перелома появилось зловещее пятно. Похоже, пятно растет, после тугойперевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она настолько сильна, что яскорее падаю в обморок, чем засыпаю.