Защититься от этого было невозможно, и я вусмерть надраласьконьяку, я глушила его стаканами; потом коньяк кончился, и я перешла на водку –мне было совершенно все равно, что пить. Если бы под рукой оказалось снотворное– я, наверное, сожрала бы целую пачку.

Заснуть и не проснуться – сейчас мне хотелось только этого.

Но я проснулась – в середине следующего дня, с жуткойголовной болью и онемевшим телом; сознание медленно возвращалось ко мне –пустые бутылки, мерцающий экран телевизора, полувытащенная из видеомагнитофонакассета… Я вспомнила вчерашний просмотр и застонала: на щиколотку Юленьки быланадета цепочка – все было именно так, как я написала в сценарии. Теперь я зналаи как убивали остальных, как добросовестно воплощали в жизнь все мои жестокие иблеклые полуночные фантазии. Мне больше не нужно было подтверждений.

Как ни странно, раскалывающаяся голова на время спасла меня– я ни о чем не могла думать. А когда проблевалась и немного пришла в себя – тосунула кассету Нимотси на самое дно рюкзака и забросала вещами – как будто этомогло хоть что-то изменить.

За последний месяц я видела три смерти, я сама была виноватав двух – но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как смертьЮленьки на магнитной ленте… Может быть, дело в том, что ее смерть можновоспроизводить и воспроизводить – сотню, тысячу, десятки тысяч раз… Она быламатериальна, от нее нельзя было отмахнуться, единственное спасение – водка. Вбарс еще оставалась водка, можно снова напиться и впасть в забытье.

Я налила целый стакан водки, поставила его перед собой, нововремя поняла, что меня вырвет сразу же – стоит только поднести стакан кгубам.

"Эдак ты сопьешься, чего доброго, и умрешь нажелезнодорожной станции Новый Иерусалим, – осудил меня Иван. – Грешно при твоемнежном алкогольном опыте опохмелицию вызывать, лучше кефир полакай,Лианозовского молочного комбината”.

"А вражеский йогурт “Фруттис” и шпионские творожки“Данон” – не вздумай!” – предупредил Нимотси.

Я тряхнула головой и запустила полным стаканом в стену.

К черту водку, к черту кефир. Нужно взять себя в руки.

Но взять себя в руки, оставаясь в квартире, было невозможно.Я бежала из нее, как бегут из города, ограбив национальный банк. До позднейночи я шлялась по Москве, совсем не похожей на Москву моей ранней юности.Нынешняя Москва была полна красивых шлюх, рекламных щитов и прыщавыхтинейджеров на роликовых коньках. Ни шлюхи, ни рекламные щиты, ни тинейджерыничего не знали о смерти Юленьки, им хватило своих собственных смертей, аобщая, расцвеченная плакатами с кока-колой жизнь продолжалась, несмотря ни начто. Несмотря ни на что – и это успокаивало. Я обрела способность соображатьнедалеко от уже облетевшего Александровского сада, а вместе с этой способностьюпришел и холодный, трезвый взгляд на вещи.

Ты виновата – тебе и исправлять. Они должны умереть – если ине смертью Юленьки, то той смертью, которую ты придумаешь для них.

Эта мысль успокоила меня, и я переключилась на кассетуНимотси. Конечно, она была ценна сама по себе, она может быть неубиенной картойпротив тех, кто стоит за этими кровавыми съемками. Но в ней было еще что-то –что-то, что я упустила из виду. Нужно только еще раз – внимательно, по кадрам –ее отсмотреть, подумала я и содрогнулась от этой мысли. Боже мой, Нимотси, кудаты меня втравил? И как эта кассета оказалась у тебя, она ведь совершенно не длятебя предназначалась…

Я надеялась получить ответ на этот вопрос из дневникаНимотси, если его каракули еще можно разобрать. А сейчас нужно вплотнуюзаняться Тумановым, отныне никакой водки, только кефир Лианозовского молочногокомбината…

Завтра ты едешь во ВГИК!

…На следующий день я тряслась в троллейбусе сорок восьмогомаршрута, который должен был доставить меня прямо под обветшавшее крыльцоальма-матер, на улицу деятеля германского и международного коммунистическогодвижения Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот маршрут, я посвящала емувсе свободные от Ивана бесцельные часы, катаясь из центра, где был мой любимый,славящийся запредельными ценами букинистический на Кузнецком, через половинуМосквы на ВДНХ.

Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я стараласьзабыть эту неожиданно яркую для моей стертой бибграфии страницу: во многом этобыло связано со смертью Ивана, во многом – с моей человеческой ипрофессиональной несостоятельностью – ВГИК казался мне изощренной мышеловкой,прищемившей несчастную доверчивую Мышь: обрюхатил и не женился, поматросил да ибросил… Ева была начисто лишена этих комплексов, она ехала во ВГИК с азартомпервооткрывателя.

…Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала я себе,внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только студенты сталинепростительно молоды, они убивали кислотными прикидами, отвязным, чутьвызывающим сленгом и тем особым, снобистским выражением в затянутых пленкойглазах, которое свойственно воинствующей богеме.

Доморощенных хиппи сменила золотая молодежь, она сноваламежду буфетом и курилками, позвякивала бусами, кофрами и браслетами, таскалаяуфы с учебной киностудии.

В просмотровом зале, как и семь лет назад, весело убивалиБуча Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом этаже бренчал рояль: у очереднойактерской мастерской были занятия по танцу. Я хорошо помнила визитную карточкупрошлого ВГИКа – полубезумные национальные актерские мастерские, самымипримечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки напропалую курилианашу, а якуты пили водку, что не мешало им ставить Ионеско и Беккета снеповторимым национальным колоритом.

Сценаристы по-прежнему были на третьем, а режиссеры – навтором этаже, туда я и направилась, чтобы узнать на кафедре режиссуры опедагогической судьбе Володьки Туманова.

Через десять минут я получила исчерпывающую информацию отблеклой кафедральной сошки: да, Туманов Владимир Александрович работает вторымпедагогом на третьем режиссерском курсе; да, посмотрите по расписанию; нет, ксожалению, сейчас его нет, уехал на похороны друга в Коломну.

"Сейчас его нет” – это было неприятно, но несмертельно. Уехать на похороны друга – это было как раз в Володькином стиле, яничуть не удивилась этому. У Володьки всегда были особые отношения со смертью,он неизменно оказывался в первых рядах ее свидетелей и почитателей, онподбирался слишком близко и с детским любопытством заглядывал в бездну. Егомногочисленные друзья гибли при самых нелепых, самых смехотворныхобстоятельствах, и он все??да оказывался на подхвате, всегда отирался убезжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды, многие из которыхраспускал сам Володька. Наиболее знаменитой стала история, перекочевавшая вследза Тумановым из провинциального медицинского института, где Володька безуспешноучился на гинеколога.

Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую вобщаге медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей коридорнойсистемой: туалет и подобие душа в конце коридора. Напротив – окна в окна –стояла точно такая же, но уже текстильного института. Один из подвыпившихгинекологов отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, всоседнем окошке текстильного какая-то полуночная дамочка вздумала помыться вдуше. Чтобы получше разглядеть диву, гинеколог взгромоздился на подоконник – исорвался. В последний момент ему удалось ухватиться за цинковый край изависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув, гинеколог начал орать. На ороткликнулся стоматолог, такой же датый, как и гинеколог. Его затуманенныйводкой мозг почти не соображал, и, вместо того, чтобы вытащить несчастного, онсхватил его за руки. Так они промучились некоторое время – пока не появилсяТуманов. Туманов не стал вытаскивать приятеля, а увлек всю пьяную компашкувниз, на улицу, куда она и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеялобыло благополучно растянуто, и вся шайка-лейка начала пьяно скандировать:“Прыгай! Прыгай!” Но вся хохма состояла в том, что Туманов перепутал и стад нес той стороны общежития: кричали они на одной стороне дома, а несчастный виселна другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не выдержал и рукиразжал: гинеколог свалился и разбился насмерть. Володька же еще целыхпятнадцать минут держал одеяло растянутым и орал, что не помешало емувпоследствии искренне оплакать приятеля и даже уложить его в гроб в собственномвыходном костюме.