Он жил на последнем – девятом – этаже, так же как и я всвоей прошлой жизни. И точно так же не работал лифт – мы шли наверх пешком,сопровождаемые невнятным каныгинским матом, это было объяснимо: деревенскаядуша всегда воспринимает мир не в вертикали, а в горизонтали.

Наконец и эта трудность была преодолена, и мы оказались вмаленькой однокомнатной квартире Серьги, которая служила ему не толькобивуаком, но и мастерской. В нос сразу же шибанул свежий запах масляной краски,и я с трудом протиснулась в узкую комнату, забитую прислоненными к стене иразвешанными картинами. Серьга по ходу пьесы подбирал валяющиеся носки, трусы игрязные рубашки. Чтобы не смущать – скорее себя, чем его, – я выскользнула вмаленький, плохо открывающийся комодный ящик, который лишь при наличии изряднойдоли воображения можно было назвать кухней.

В раковине подремывала немытая несколько дней посуда, настоле стояли растворители и кисти в банках. И – картины, эскизы, этюды, папки снабросками вдоль стен. Ничего не скажешь, в творчестве Серьга был плодовит, каккролик.

Его живопись еще в институте не вызывала у меня никакихэмоций, она была тяжеловатой, тусклой и маловыразительной, зато в рисункеСерьге не было равных. Он был мастером наброска, делал великолепные карандашныепортреты – иногда ему хватало двух-трехлиний, чтобы вскрыть характер человека,как вскрывают консервную банку.

Оглянувшись на дверь, украшенную расколотым матовым стеклом,я начала перебирать ближайшую папку – и тотчас же присела на край табуретки,чтобы не упасть, – эта папка была забита ВГИКом.

Нашим ВГИКом.

Солировала Алена – почти все наброски были посвящены ей:Алена выходит из душа, Алена сидит на подоконнике, Алена читает книгу, Алена сбутылкой водки, Алена зимняя, Алена летняя, Алена в период тетеревиноготокования, Алена в период крушения любви… Каждый листок был обстоятельноподписан – Серьге не давали покоя лавры не только художника, но и очеркиста.Так, на наброске Алены в кресле-качалке я прочла:

"Алена после просмотра фильма П. П. Пазолини “Сало, или120 дней содома” сидит в качалке и рассуждает о мужиках, о дерьме, о крайнейплоти и о том, что нужно поставить чайник. 17 апреля 1990 года”.

Среди Алениного бенефиса я нашла несколько листков снабросками Ивана и красноречивыми подписями:

"Сценарист Иван только что набил морду негру Вонвасенуза то, что негр Вонвасен неодобрительно отозвался о политике Советского Союза встранах Ближнего Востока. 9 декабря 1989 года”. Рубероидный негр Вонвасен былоднокурсником Серьги и периодически спаивал половину общежития. Еще одиннабросок гласил: “Сценарист Иван проиграл бутылку водки в споре с негром Вонвасеном,у кого длиннее член, и теперь ругается матом. 29 октября 1990 года”.

Маленькая кухня плыла у меня перед глазами, жизнь по каплескатывалась на пожелтевшие листки с изображением Ивана – может быть, ядействительно любила его, – во всяком случае, моим единственным желанием былосейчас влезть в рисунок и остаться там навсегда…

От этого опрометчивого шага меня спас Серьга – он вовремяпоявился на кухне.

– Это Алена. Здорово похожа, – совладав с собой,невинно сказала я, – у вас, должно быть, был фантастический роман, судя поколичеству рисунков.

– Вроде того, – уклонился от прямого ответа Серьга.

– А это кто? – указала я на Ивана, стараясь, чтобысевший голос не выдал меня.

– Шикарный был парень. Помер.

– Значит, у негра Вонвасена член оказался длиннее? Ачем измеряли?

– Линейкой.

– В возбужденном состоянии?

– Ну! Ну что, – у Серьги это прозвучало как “що”,неистребимый марийский акцент, – поужинаем?

– Ты хозяин.

Хозяин смел банки с кистями на пол, протер пластиковый столрукавом рубахи и вывалил на его сомнительную поверхность колбасу, недоеденнуюкоробку шпрот из холодильника, банку с огурцами и бутыль мутного марийскогосамогона – изысканно, ничего не скажешь!

– Как принято, за знакомство, – застенчиво объяснилпоявление бутыли Серьга, – если не возражаешь.

– Не возражаю, – отважно сказала я.

– Наш человек! – одобрил Серьга, вынул из мойки двастакана и наполнил их.

– Руки помыть можно?

– Можно, если осторожно, – слегка удивился Серьга моейбеспричинной тяге к чистоте, – щас провожу и прочие удобства отрекомендую.

…В ванной висел портрет Алены, написанный маслянымикрасками: поверхность портрета была испещрена длинными, похожими на шрамыполосами.

– Пострадал от рук маньяка? – спросила я о портретеСерьгу, который стоял тут же, держа в руках сомнительной свежести вафельноеполотенце.

– Типа да, – покаялся Серьга, – как напьюсь – начинаюего ножом кромсать. А как протрезвею – с обратной стороны холст заклеиваю. Таки живу. А Алена – сука.

– А она так не думает. Часто о тебе вспоминает, – совралая.

– Все равно – сука, – продолжал упрямиться Серьга, –пошли самогон пить.

…Спустя сорок минут Серьга основательно наклюкался, а я ужезнала почти все, что хотела узнать, – положительно, кто-то подыгрывал мне, клалтузы в обветшавшие рукава, метил карты, вот только я не знала кто: Бог илиДьявол.

У Туманова, если верить рассказам Серьги, было маленькоемодельное агентство при каком-то навороченном ночном клубе. Он занималсяорганизацией сомнительных шоу – “Мисс грудь”, “Мисс таз”, “Мисс ляжки” и прочая,прочая, прочая. Серьга подвизался в агентстве художником, он же занималсяоформлением всех конкурсов. Каныгин вышел на Володьку случайно: по приезде изФинляндии он несколько дней гудел в Суриковском институте, где у него былидрузья, – и там наткнулся на Туманова, который тоже гудел, но по другомуповоду: его очередная любовница, искусствоведка, защитила диплом. Памятуя осломанной переносице, Туманов предложил Серьге поработать у него, и Серьгасогласился.

Мы перекочевали в комнату, поближе к любимому радио Серьги –“Европа Плюс”; там же Серьга показал мне последние работы – все то, чемзанимался сейчас: оформление конкурсов, наброски, эскизы. Я рассеянноперебирала рисунки, наполненные незнакомыми мне длинноногими девицами, ивполуха слушала остервеневшего от самогона Серьгу: сижу, как сыч, в этойхалупе, среди носков вонючих; Москва – дерьмо; работа – дерьмо и дешевка; бабы– дерьмо, дешевки и потаскухи;

Туманов – дерьмо, дешевка, потаскуха и сутенер.

Сутенер – это было сильно сказано.

– В смысле – сутенер? – переспросила Серьгу я.

– Фигурально выражаясь. Не знаешь, что такоеконсумация? Это когда берут наших баб и отправляют в разные кабаки –голландские, бельгийские, греческие… На самом деле – в Турцию, но это делопятое. Так вот, Володька комплектует этих стриптизерок, он на этом в свое времякруто поднялся, пока остальные ушами хлопали и с флагами по Красной площадиходили – “запретим коммунистическую, едрена мать, партию”.