относилось к невежеству и наивности, девчонка с косичками была лишена чувственности, и любой намек на насилие соскальзывал с нее, как вода с гусиных перьев.

И вдруг — на тебе! Радость моя стала разбрасывать по всему полу предметы одежды и издавать вопли экстаза.

Ее сексуальное пробуждение встревожило и смутило меня. Если она боялась за меня и мою безопасность и думала, что мне нужна легенда для прикрытия, чтобы под ней подписаться, то зачем ей нужно было снимать с меня одежду в этой истории? Какой смысл раздевать, если целью было прикрытие?

Ее неуклюжая жестокость была для меня так же нова, как и хитрость, с которой она пыталась ее удовлетворить. По-видимому, эти свойства были в ней и раньше, но ей как-то удавалось скрывать их даже от меня.

Призрак Алисы снова лгал для меня. Вымыслы, которые она пыталась вплести в мой сюжет, предназначались для того, чтобы защитить меня на тот случай, если однажды я решу их рассказать. Но содержание вымысла выявило и противоположное желание: она явно хотела увидеть меня наказанной.

Несмотря на смущение, мне на самом деле было легко понять это лукавое желание: я сделала то, что сделала, а дела имеют последствия. И это правильно.

По-видимому, так и должно быть, но в то же время я заметила, что моя рыжеволосая богиня мести не требует крови за кровь. Ее галабея выглядела так, словно ее вытащили из школьного ящика маскарадных костюмов, а веснушки на ее носу не скрывал румянец гнева.

Чем больше я думала о конце, который она предложила, тем больше убеждалась, что у нее нет никакого желания размозжить мне череп и пролить мою кровь. Моя маленькая Немезида ограничилась битьем блюда спагетти и разбрызгиванием соуса, и эти символические действия не слишком меня беспокоили. Блюдо я не разбивала, но в дни, предшествовавшие ее появлению, как-то умудрился уронить и разбить три фужера из набора, стоящего на кухонной полке, и одну дорогую тарелку Веджвуда. Тарелку было жаль. Это была часть сервиза, полученного в подарок от свекрови на сорокалетие. Со своей рассеянностью и временной неуверенностью рук я, по здравому размышлению, смирилась. Смирилась и приняла. Поступки обязательно имеют последствия, и пока эти последствия не исчезнут, нужно сделать глубокий, осознанный вдох: сосчитать до восьми на вдохе, так же — на медленном выдохе, и терпеливо ждать, пока не спадет паника, в твердом убеждении, что ужас прошел, и это было не что иное, как простая паническая атака — преходящий симптом, подобный волдырям при ветряной оспе, которые видны даже после того, как пациент уже выздоровел. Главное оставить их в покое и не расчесывать.

Единственное, чего я ни в коем случае не соглашалась принять, была попытка Алисы поссорить меня с мужем. Скорпионье жало, направленное против того, кто мне дороже всех, меня возмутило. Скрупулёзно исследовав себя, Одеда, и клевету рассказчицы штампов, я решила после многодневных раздумий, что должна поговорить с ним об этом. Хотя бы для того, чтобы удостовериться, что пароксизмы угрызений совести не гнездятся, как вирусы, в его крови и не вырвутся наружу, заставив его проклясть тот день, когда он встретил меня и пошел за мной в пустыню и во тьму.

Никаких признаков вируса я не увидела, но в той ситуации, в которой мы тогда оказались, что можно считать нормальным, а что исключительным? В общем, мне нужно было, чтобы муж подтвердил мой диагноз, подкрепив его словами.

В разговоре с Одедом я не упомянула Алису. Алиса только запутала бы всё. Должна признать, что, несмотря на ее слабость, появление Алисы несколько подкосило меня. Видимо, я уже была немного подкошена — да, определенно была. И поэтому я, никогда не искавшая окольных путей к мужу, подошла к нему как-то вечером с писательским выражением лица и трусливо рассказала об этих двоих, которые возненавидели друг друга.

—  Предположим, — начала я, потому что только так решилась спросить, — давай предположим, что кто-то написал нашу историю, и что писатель решил закончить ее вот так. Что ты об этом думаешь?

— Ты ведь не собираешься об этом писать? — испугался он.

— Мне просто интересно.

Мой добрый муж потер ямку на подбородке и сказал, что при всем его невежестве в литературе пересказанная мною история — это скорее фильм, чем роман, а я прекрасно знаю, что он не фанат стиля «фильм нуар». Во всяком случае, его не возбудила та конкретная фантазия, которую я обрисовала, — разве что черный кружевной лифчик, лифчик хорош, хоть и отдает слегка порнографией, — но в целом ему трудно поверить, что какой-то публике понравится этот сценарий, и он уверен, что он не единственный, кого это оттолкнет.

— Для чего нам искусство? —  продолжил муж. — Чтобы черпать в нем мудрость и удовольствие. Но какое удовольствие и какая мудрость в том, что твои персонажи воюют друг с другом? Почему они должны быть наказаны? Для чего? По какой логике? По какой справедливости и психологии? Эти два человека любят друг друга, это главное, и в описанных обстоятельствах, как мне кажется, их любовь станет только крепче.

— Если подумать, Элинор, — его голос стал жестче, — если подумать, то, солдатом в Ливане, я, наверное, убивал людей, которые причинили гораздо меньше вреда, чем эта сволочь. Я ликвидировал людей, не зная, что именно они натворили, и, как тебе известно, я прекрасно сплю по ночам. Так скажи мне, почему этот мужчина, который хотел только спасти свою жену, не может спать спокойно?

Мне вдруг показалось, что я снова слышу того, кто возник передо мной на воображаемом экране, когда мы возвращались из пустыни. Словно образ, который муж надел, чтобы спасти меня, а затем снял, чтобы быть со мной настоящим, снова прокрался в дом.

Нет, он не возненавидит меня, подумала я, это исключено.

И никакой вины он не чувствует ни за собой, ни за мной. И в третьем лице говорит только потому, что говорит о выдуманных мной персонажах, а не о нас!

Я ведь тоже не считаю себя заслуживающей наказания. Я этого не заслуживаю, а Одед уж точно заслуживает только хорошего. Мы натерпелись достаточно зла. И мы не сделали никакого зла — искоренение зла не является грехом. Так почему же сейчас нельзя говорить прямо? Это совсем на нас не похоже. Так почему?

Одед продолжал излагать свое мнение, согласно которому большая часть аудитории, вероятно, нашла бы должное удовлетворение в «руке вселенского правосудия», а также вызвался предложить мне то, что он назвал «теоретическим альтернативным сценарием»:

— Эти двое