должно быть, если я обязан запустить фильм, то лучше попытаться сделать это организованно: покончить с ним с утра, прежде чем я начну день.

— Не волнуйся. Я в норме. В конце концов все будет хорошо, — добавил он, а я, присев перед ним, как бедуинка, заглянула ему в глаза.

— В конце будет?

— Уже хорошо. И как только я закончу смотреть фильм, я вернусь к тренировкам.

— Ты всегда будешь поступать правильно, я не сомневаюсь, — с жаром сказала я. Мне почему-то было стыдно сказать ему то, что он, вероятно, был бы рад услышать: что меня не преследуют никакие картины. Со мной, пожалуй, всё совсем наоборот. Значительную часть дня меня все еще трясет. Но среди этой тряски случается, что я замираю с внезапным чувством удивления. При каждой такой остановке мне требуется мгновение, чтобы понять: то, что наполняет меня удивлением — освобождение моего ума от гнёта. Может быть, от новизны этой чистоты меня и трясет. Мне нужно отдохнуть. Мне нужно время, чтобы привыкнуть к существующему покою. Но я знаю также, что скоро, очень скоро, когда я восстановлю свои силы, мои глаза очистятся, и я увижу все, что захочу увидеть. Мне даже любопытно, что я увижу, когда захочу: сад велик, в нем есть на что посмотреть.

— Ты всё делаешь, правильно, — сказала я любимому, чьи страдания не разделяла. Что еще я могла сказать? Все уже сказано. И кому я помогу, повторив то, что он и сам знает? Я прекрасно понимала, что никакие слова и никакие доводы не помогут против навязчивых картин. — Хочешь, я приготовлю омлет? Сварить еще кофе?

Я поверила ему, что с ним все в порядке. Я также верила себе, когда говорила, что он всегда будет знать, что нужно делать. Верила, и в то же время продолжала наблюдать за ним, не появятся ли симптомы каких-либо скрытых ран. Иссиня-черный цвет подкожного кровотечения проявляется не сразу. И я думала, что, если рана действительно была, я должна убедиться, что утренние часы в саду, к которым он себя приговорил, не усугубили кровотечение. Одед просидел в саду почти до конца лета, но никаких синяков не появлялось. И все это время он оставался мне понятным.

Заботясь о нем, следя за его сном и едой и поддерживая его, я была близка к тому, чтобы стать для него матерью и сестрой. Мы были близки к этому, это почти произошло, но муж этого не допустил. Мой муж этого не допустил, и в то время, как я беспокоилась о его благополучии, он настаивал на том, чтобы вести себя со мной с нежной и слегка утомляющей властностью, он как будто назначил себя моим старшим братом. Я то и дело слышала: «Ты пообедала?» «Давай, я тебе его очищу» и «Осторожнее с этим креслом, оно тяжелое»; на что я отвечала фразами типа: «Да ты что? Оно совсем не тяжелое, а я не инвалид».

Так мы беспокоились друг о друге, пока со временем реальность не показала нам, что все наши опасения напрасны.

Прошло восемь суток, пока две газеты не напечатали краткую заметку об исчезновении профессора, и еще почти неделя, пока одна из пятничных газет не опубликовала более длинную статью: около восьмисот слов под заголовком «Тайна пропавшего профессора». Нелюдь был описан как «загадочная фигура» и снова представлен как «спорная фигура и среди историков, и в еврейской общине Соединенных Штатов». Один анонимно опрошенный историк назвал его «интеллектуалом со смелой интуицией, склонным к поспешным выводам», а другой сказал, что он был «шарлатаном без тормозов и опасным популистом». Полиция, как говорилось в статье, все еще блуждает в темноте.

Одед и я услышали об исчезновении еще раньше. Мы узнали об этом от моей свекрови, после того как они с Менахемом вернулись с ужина, который проходил в стейк-хаусе в Рамат-Рахель, а не в молочном ресторане на улице Керен а-Йесод:

— Еда была превосходной, но твой дядя не пришел. Мордехай говорит, что он даже не сообщил ему, что не сможет прийти. Жаль, что мы с ним не встретились.

Ни одно блюдо не упало и не разбилось, и красный соус не забрызгал платье моей свекрови. Одед скрестил руки на груди и, не моргнув глазом, сказал:

— Может, и не жаль вовсе. Мы с Элинор все-таки пошли послушать его лекцию, и мы оба почувствовали, что он не тот человек, с которым мы хотели бы иметь какие-либо отношения.

— И почему же, позвольте узнать? — спросил Менахем.

— Он был отвратителен. Все это было не чем иным, как саморекламой. Он даже не приблизился к пониманию своей ошибки.

Привыкшие относиться к щекотливой теме «семьи Элинор» с осторожностью и шокированные редкой бестактностью их сына, свекры замяли тему, и разговор зашел о других участниках конференции, серьезных и интересных людях, которые пришли на ужин.

Понятия не имею, когда нелюдь был официально признан пропавшим без вести. Возможно, когда он должен был выписываться из отеля «Хайат».

Вероятно, у него были и другие встречи, на которые он не явился: беседы того или иного рода с людьми, которые считали его «смелым интеллектуалом», кофе с журналистом, пишущим о конференции, совещания с другими лекторами; возможно, его сын приехал в Иерусалим, чтобы оставить записку в Стене Плача, и воспользовался случаем, чтобы попытаться связаться со своим родителем. Возможно, возвращаясь от Стены, он побывал в гостинице и оставил там письмо. В любом случае, Первое лицо не было настолько важным, чтобы кто-то серьезно искал его. Сообщения, вроде того, что оставила ему секретарша Одеда, предположительно скапливались на стойке регистрации отеля, в ячейке, где не было ключа от комнаты; но адресата уже не было. Он испарился.

Алиса когда-то исследовала судьбу записок, выпавших из Стены, и в одной из своих первых экспедиций сопровождала мешки с этими выпавшими записками к месту достойного захоронения на Елеонской горе. В моем компьютере нет и следа этой колонки, но люди ее читали, а я до сих пор помню. И вот, вкратце, этот рассказ:

Пока она наблюдает за захоронением мешков, прямо к Алисе подлетает выцветшая записка, и когда она осмеливается открыть ее, она обнаруживает письмо от девочки, больной раком. Сама не зная зачем, она кладет украшенный тетрадный листок в карман, и только на обратном пути с кладбища внутренний голос говорит ей вернуть в Стену потерянное желание. Та, что приземлилась в нашем городе в поисках света пустыни, всегда следует своему внутреннему голосу. И она делает это