Удивительно, как. можно возненавидеть малознакомого человекабуквально за одну его фразу. Он встал, прошелся по комнате и отправился всоседнее помещение. Она лежала на боку, спиной к нему, но он почувствовал, чтоона не спит. Какую первую фразу она произнесет? Она медленно повернула к немуголову…

— А, — произнесла я, — это вы.

— Вы разочарованы, Леда? — спросил Иванов.

— Нет, — я покачала головой. — Хотя не скажу,что очень удивлена.

— А почему? — Он перестал улыбаться, подошел комне и присел рядом на диван.

— В вас всегда было много затаенного, — ответилая. — Вы — как шкатулка с секретом, в которой за семью печатями можетхраниться неизвестно что.

— И что же во мне хранится? — Он склонился надомной.

— Как оказалось, — я старалась говоритьнебрежно, — скорее всего, маньяк, возможно, извращенец и, без всякогосомнения, насильник.

— Почему вы так думаете? — Он немного напрягся инахмурился, словно человек, намерения которого были не правильно истолкованы.

— Я никогда не поверю, что один человек похищаетдругого из добрых побуждений. Вы можете привести мне тысячу доводов, но я вамне поверю.

— Допустим, что вы правы, — он усмехнулся, —но вам нечего бояться. Вам незачем бояться меня.

— Вы полагаете? — Я тоже усмехнулась. —Допустим, я скажу, что не боюсь вас. И вы за это меня отпустите?

— А вы хотите, чтобы я вас отпустил?

— Безусловно. Вы что же, сомневаетесь? Все происходящееочень странно и доставляет мне большой дискомфорт. Или вы считаете этопритворством?

— Хорошо, — сказал он. — Но я и не думалудерживать вас.

— Ладно. — Я села поудобнее и принялась растиратьболевшие запястья и лодыжки. — Очевидно, вы похитили меня с исключительнодобрыми намерениями. — В моем голосе слышался явный сарказм. — Нопочему я здесь? Почему вы приволокли меня сюда?

— Потому что это мой дом, — спокойно ответил Иванов, —и он обязательно должен стать и вашим домом.

— Прекрасно, — я начала злиться. — А у меняспрашивать совсем необязательно? Или вы тоже из тех, кто считает женщину низшимсуществом, лишенным разума, и поэтому обходится с ней как с вещью? Учтитетолько, что я не вещь и так обходиться с собой не позволю.

— Вам не идет, когда вы злитесь, — спокойно сказалавангардист. — Теперь вам не следует так много думать о себе.

— Значит, я должна думать о вас?

— Конечно. — Он серьезно кивнул. — Вам давнопора перестать самой решать проблемы и предоставить это мужчине, которого самаприрода предназначила для этого. Пусть теперь все ваши мысли будут обо мне, всеваши желания будут подчинены мне, все ваши заботы будут обо мне.

— Бред, — устало вздохнула я. — Мысли вы никакне можете контролировать, это вам не удастся. Да и что, кроме ненависти к вам,я могу испытывать в таком положении?

— Поймите, — он слегка улыбнулся, — этотолько сначала. Пока вы обижены, в вас бурлят чувства, но постепенно этопройдет. Вы перестанете воспринимать меня как ужасного монстра, наоборот, ябуду казаться вам именно тем человеком, который вам необходим.

— Конечно, конечно, господин суперчеловек, — япокачала головой. — Поймите… Да ни один человек не способен понятьдругого. Как вы можете за меня решать, что я буду думать и чувствовать? Ну-капредставьте себе, что вы идете по улице, вас хватает какой-то громила, волочетк себе, а там говорит: «Знаешь, дорогой, ты мне очень понравился. Сейчас тебебудет немного плохо, но потом все уладится, я буду для тебя самым лучшимчеловеком». Сомневаюсь, что вас это обрадует.

— Не сравнивайте одно с другим, — зло бросилхудожник. — Женщине самой природой велено подчиняться мужчине, так было итак будет. Сейчас хватает вздорных теорий о том, что женщина может решать самаза себя.

Чушь! Плеткой загнать ее в темный чулан, чтобы никто невидел! А там пусть подумает о своем положении. Мужчине самой природойпредписано подчинять, совершать насилие, если хотите, а женщине, как самке,только покоряться.

— Вы бы так не думали, окажись сами на месте жертвынасильника.

— Я же предупредил вас, чтобы вы не сравнивали! —резко проговорил он. — Мужчина и женщина не могут быть равны в этомотношении.

— Конечно, — я кивнула, — насилие может иметьразные формы, вот только суть его остается неизменной. А в основе его унижениечеловека.. Унизить, растоптать, подчинить личность. И как бы вы меня ниубеждали, униженный человек никогда не будет чувствовать себя хорошо исчастливо рядом с насильником.

— Вы, наверное, не читаете любовные романы, —сказал он, — а там ведь в каждой третьей, если не каждой второй книжонкеименно об этом. Сначала ее унижают, но потом она сама жаждет попасть в объятиянасильника.

— Это ложь, — спокойно ответила я. — Понятно,что со временем плохое забывается, но мне кажется, что такое забыть невозможно.А придумать можно все что угодно, однако это так и останется вымыслом, ложью.

Я помолчала, а потом вдруг внезапно спросила:

— В вас говорят кавказские корни? Только дети горрассуждают подобным образом.

Иванов усмехнулся с грустной иронией.

— В последнее время жителей Кавказа представляютисточником всевозможных бед. Вы правы, у меня действительно кавказские корни.Вам это неприятно?

— Не знаю, почему я обязательно должна как-тореагировать на это. Скажем так, меня это не интересует.

— Знаете, что вы сейчас сделали? — спросилон. — Вы только что разрушили все мои мечты.

— Некоторые люди в юности действительно разбиваютрозовые очки, другие носят их до старости. Осколки всегда ранят очень больно,независимо от того, когда это произошло. Однако не нужно вместо розовых очковнадевать черные. Жизнь все равно лучше, если не смотреть на нее черезразноцветные стекла.

— Разноцветные, говорите. — Он хриплозасмеялся. — Не верю, чтобы серая грязь была лучше…

— Кроме серой грязи, есть еще зеленая трава и синеенебо. Банально звучит, но это на самом деле так. Мы часто проклинаем себя засерую жизнь, не потому, что жизнь действительно такая, а оттого, что в нашейдуше сумерки и мрак.

— Сами придумали? — Он посмотрел на меня. —Хотя вряд ли. В книжке какой-нибудь вычитали, а теперь пичкаете меня этим.

— Нет, — я покачала головой. — Это сказалоднажды один мой дружок, философ и пьяница. Он иногда говорил очень умные вещи,но чаще всего молол чушь, как и все остальные. Убежден был в том, что каждыйчеловек имеет право выбрать время и отправиться в свой свободный полет, и ничтоему не помеха: ни люди, ни законы. Я вас слушала, а вспоминала его. Что-тообщее есть в ваших рассуждениях, хотя он в своей жизни мухи не обидел. Пацифиствсем своим нутром.