Если прибавить к этому и замок, Афины оказываются не столь жалким поселением, чтобы их можно было считать всего лишь мелкой деревней, как сообщают некоторые путешественники, кои, возможно, видели их лишь с моря сквозь перевернутую подзорную трубу.

Действительно, перед наблюдателем, находящимся в любой точке на побережье, возвышался бы Акрополь, заслоняющий город, который раскинулся за ним. Уилер решительно разоблачает это заблуждение.

Еще одним свидетелем состояния Афин и Акрополя перед самым разрушением Парфенона был Эвлия Челеби, которого часто называют величайшим автором путевых заметок в Османской империи. Удовлетворяя свою ненасытную любознательность, он провел в непрерывных странствиях четыре десятилетия; его интересовало все на свете, от архитектуры до социологии и сверхъестественных явлений. В его рассказе об Афинах, которые он посетил около 1668 г., исламские аллюзии смешиваются с классическими и христианскими с энтузиазмом, который некоторые нынешние читатели находят почти что комическим. Однако существует множество серьезных причин изучать его текст в качестве примера греко-исламского синтеза. Например, храм Зевса Олимпийского он считает обиталищем Сулеймана (как называется в мусульманской традиции Соломон) и его царицы, которую он называет Билкис[155]. Сулейману же приписывается и честь основания Афин. В соответствии с исламской традицией (или по меньшей мере одним из ее направлений) он воздает почести афинским философам и воображает их беседы с багдадскими мыслителями золотого века Аббасидского халифата.

Как и у некоторых из христианских летописцев Афин, у него бывают моменты слабости, когда он почти не находит слов, но ему свойственна бо́льшая уверенность в том, что его собственная вера в конечном счете превосходит все другие традиции, позволяющая ему бесстрашно рассматривать наследие цивилизаций прошлого. Любуясь скульптурами Акрополя, он восклицает:

Поистине, разум человеческий не в силах постичь эти изображения – они принадлежат к области белой магии, за пределами возможностей человека. [Даже] имеющий разум Аристотеля был бы ошеломлен при виде этих созданий и объявил бы их чудом, ибо всякому разумному существу они кажутся живыми.

Американский антиковед Джоан Коннелли убедительно продемонстрировала, что суть изображенного на фризе Парфенона в значительной степени остается предметом догадок. Ни один из дошедших до нас письменных текстов Античности не дает сколько-нибудь точного понимания того, что имели в виду скульпторы или их главный заказчик – Перикл. Рассматривая эти поразительные произведения, Эвлия Челеби отбрасывает соображения науки и традиций и открывает перед читателем самые яркие и самые потаенные уголки собственного своего воображения. Забыв на мгновение о неприятии изображения живых существ, свойственном его религии, он находит в том, что видит, косвенные подтверждения правоты своей веры.

Итак, все живые создания, которых только создал Всевышний Создатель, от Адама до Воскресения, изображены в этих мраморных статуях … Ужасающие уродливые демоны, джинны, Шайтан искушающий, лживый, зловонный; духи, ангелы, драконы, демоны, твари земные; ангелы, поддерживающие престол Господень, и вол, поддерживающий Землю; твари морские, слоны, носороги, жирафы, рогатые гадюки, змеи, сколопендры, скорпионы, крокодилы, морские духи; тысячи мышей, кошек, львов, леопардов, тигров, гепардов, рысей; гули, херувимы, Джибриль, Исрафил, Азраил, Микаил; Престол, Мост, Весы; и все те создания, которые восстанут в долине воскресения, и каждому будет назначено свое место, – те, что окажутся в пламени адском, представлены горестными и скорбящими и мучимыми змеями и демонами; те же, что будут в саду райском, изображены в мраморе наслаждающимися среди дев и юношей.

Созерцая славу классических Афин, мусульманские и протестантские путешественники XVII в. сталкивались с той же дилеммой, что и византийский священнослужитель Михаил Хониат. Им нужно было осознать тот факт, что задолго до откровения Единого Бога, светом которого они жили, в этом месте процветала неповторимо великолепная цивилизация, свидетельства существования которой остались в памятниках и письменных текстах.

Энергичнее всего за решение этой проблемы берется именно Эвлия Челеби с его абсолютной уверенностью в разумности ислама и доверием к исламскому толкованию событий, произошедших до появления самого ислама. Не предпринимая каких бы то ни было попыток исследовать прошлое эмпирически, он энергично объединяет исламскую, авраамическую и классическую греческую традиции воедино. Между впечатлениями Уилера и Эвлии от религиозной ауры внутренней части Парфенона, где оба ощутили дух католических ритуалов, следы которых еще были видны в декоре и обстановке, есть весьма поучительные различия. Уилер со свойственной ему иногда протестантской язвительностью называет внутреннее пространство Парфенона местом тьмы, слабая освещенность которого помогала проводить обманные ритуалы. По-видимому, он ощущает следы не столько исламских, сколько католических и православных христианских богослужений, проводившихся в этом здании на протяжении десяти из двенадцати предыдущих столетий.

Язычники любили проводить свои ритуалы и обряды в темноте … потому что это помогало им [скрывать]… изъяны той роскоши, которую они показывали народу, а также все их уловки и подтасовки.

Эвлия Челеби выносит впечатление почти прямо противоположное. Он, видимо, тоже знал о местных преданиях, называвших Парфенон местом вечного, таинственного света, и пытался найти физическое объяснение этого явления. В одной из своих безумных исторических выдумок он называет создателем интерьера храма «Божественного Платона», который якобы установил на одной из внутренних стен «пластины из мрамора, также называемого огненным камнем, не толще листа бумаги …»: «При восходе солнца камни эти разогревались докрасна солнечным жаром, воспламеняя пропитанные нафтой фитили, которые зажигали светильники из карбункула и освещали внутренность здания … Неверные считали этот механизм священным талисманом, называя его светильником Божественного света».

Оба считали храм местом, в котором человеческая изобретательность создала видимое присутствие божественной тайны – или по меньшей мере ее подобия. Но протестант увидел там тьму, а мусульманин, бывший лишенным сомнений, хотя и склонным к фантазиям, последователем своей веры, – свет.

13

Камни раздора

(1697–1820)

Турецко-греческое сотрудничество: мед и история. – Стюарт и Реветт, британские антиквары-первопроходцы. – Хаджи Али Хасеки и его жестокое правление в Афинах. – Попытки французов установить контроль над афинскими древностями и противодействие британцев. – Посол Элгин использует англо-османскую дружбу и вражду с Францией, чтобы завладеть скульптурами Парфенона

Центральным элементом отношений османов с Афинами был мед – прежде всего мед монастырский. Пчеловодство было одной из важнейших сфер экономической деятельности в Аттике, а православные монастыри были самыми деятельными производителями.

К началу XVIII в. самые почтенные и прославленные монахи-медоделы находились в Кесариани на горе Гиметт. Тамошний мед был особенно вкусным благодаря изобилию чабреца и других ароматных трав. Хотя он принадлежит теперь не церкви, а Министерству культуры Греции, прохладный, хорошо сохранившийся монастырь Кесариани считается одним из красивейших объектов византийской эпохи в окрестностях Афин и одним из старейших действующих (хотя бы время от времени) культовых сооружений. Люди молились – а пчелы жужжали – в