но скоро стала подступать желудочная спазма, и я поспешил домой. Потный и ослабевший, лег. С мутью и болями. Урывками читал Томсона. В комнате темно, только у кровати маленькая лампа. Балкон открыт. Доносится дыхание теплой ночи, мерцают звезды. В 11 вернулась из театра Л. с Ежом (рассказ Л. о том, как ее мучила совесть, что я один). Скоро пришли и Пономарев с Оником. Все сидели до 2-х ночи, долго выясняли положение Ежи и его причины.

30 мая.

Основательно выспались. С Пономаревым и Саркисовым — прощальный визит к послу. У Оника в кармане газеты с рецензиями на 28-е. Начал их просматривать. Натолкнулся на «поносные» строки.

Никак не будучи подготовлен к «такому» гостинцу — внутренне раскрыт и благодушен, — не сумел избежать шока и очень, очень сильного. Когда на обратном пути Пономарев и Саркисов затащили меня в посольский магазин, я уже ничего не видел, сразу застило голову, схватила спазма желудок и т.д. и т.д. Дома, как на грех, ждет сотрудник посольства, ехать покупать мне электробритву в Западном Берлине. Насилу выпроводил его, Л. и Лию ехать без себя. Сам остался — очухаться. К счастью, остался Пономарев. Мы вдвоем тщательно исследовали прессу и выяснили истинную подоплеку и удельный вес неприятных мест. Очень тепло вел себя Пономарь. Пришел после ухода Пономарева — Еж. Сел заниматься партитурами, я стал приводить в порядок накопившийся здесь архив и подклеивать рецензии.

Забежал Курт, тоже утешительно трактовал ситуацию в прессе. Потом зашел один из переводчиков оркестра, сидел, сделал выписки из прессы, чтобы кой-что из нее сообщить коллективу. Когда он и Курт ушли, я рассказывал Ежу о своих встречах с Блехом и Абендротом, некрологи о котором помещены в сегодняшних и вчерашних газетах. В 5 часов, потные и усталые, нагруженные пакетами и кульками, Л. и Лия. Долго и трогательно Л. демонстрировала и примеряла свои обновки. Ненадолго заглянули уезжающие завтра в Лейпциг Пономарев и Саркисов. Условились о делах на будущее (гостинице, машине и всем прочем). К 10-ти вечера пошли на ужин. В отдельной комнате за ресторанным залом (в той, где было первое общее заседание по «неувязкам» 25-го) сидели только свои: Лия, Жай, Курт, Ежи. К Курту заходила и сидела до ужина его мать: уезжает завтра «домой», в Лондон. Прощались вновь на неизвестный срок… Из открытого окна веяние теплой ночи.

31 мая.

«Безумное утро, или отбытие филармонии в Лейпциг». Спозаранку у нас Пономарев, Саркисов с текстом, заготовленным для моего выступления по радио в связи со смертью Абендрота, Лия, переводчица Пономарева, Еж, наконец, толстый Янка из Министерства и некий Вальтер, который будет меня завтра эскортировать, когда я поеду за покупками в Зап. Берлин. Тут же веселым шариком появился говорливый портной: взять мой пиджак в переделку. В 11 вся сутолока кончилась. Пономарь и Саркисов отбыли с усталым (только вчера еще записывавшим Рахманинова) Куртом. День жаркий, душный, тяжело солнечный. Ехать им будет мучительно. На смену им появилась передвижка, записала мое выступление для радио. Наконец, долго ждали доктора (в связи с моим брюхом), который так и не пришел. Завтракать пошли лишь в 1-м часу.

С 1 до 2.30, наконец в тишине (Л. и Лия ушли в лавки), сел с Моцартом (симфония B-dur). Потом до 4 час. переносил в эту записную книжку начерно записанные в блокнот здешние «дни». Обедали вчетвером (Л., Лия, Еж и я), все остальные уехали.

В 6-м часу поехали по покупкам на центральную улицу, выстроенную за три года во всей своей семикилометровой длине и носящую имя: «Аллея Сталина». Здесь расположены лучшие и многочисленнейшие магазины. По общему облику она напоминает новые кварталы Москвы. Но много просторнее, шире, параднее и отмечена лучшим вкусом. Высокие — однотипные — светлые ряды фасадов, бежевые и бледно зеленоватые, производят впечатление выложенных матовым кафелем. На уровне 2-х этажей — широкие террасы. Вдоль всей улицы идут две широкие полосы аккуратно остриженных газонов, надвое делящие проезжую часть и отделяющие ее от просторных тротуаров с проложенной по ним асфальтовой дорожкой для велосипедистов. Посреди лужаек стоят автоматически вращающиеся оросительные фонтаны, извергающие стремительные струи воды. Много цветов, цветущих кустарников.

Заходили в нотный магазин. Взяли кой-какие партитуры, которые очень дешевы: 3–4 марки штука. Дамы тоже куда-то забегали. Но невыносимая, давящая жара заставила быстро свернуться. В 7 часов были дома. К общей радости загремело, пошел дождь и хоть немного, но посвежело. Я сел дописывать дни. Остальные чего-то копошились, беседовали. В 10 час. был ужин. После него втроем (с Ежом) мы прошлись до театра и обратно. Обращает на себя внимание какая-то особая мрачная выразительность зданий как уцелевших, так и разбитых. Еж верно отметил, что происходит это оттого, что дома не крашены. Все они — естественных цветов камня (то серые, то красные, то бурые) и сливаются в единую внушительно суровую и монументальную массу. Рано легли и благополучно уснули.

1 июня.

Двенадцатый день нашей эскапады… Осталось 24 дня. Третья часть намеченного пути пройдена… Серый, прохладный день. Встали в 8. Быстро сходил к послу (увязать вопрос о поездке Лии с нами в Зап. Германию). Посла еще нет. Вернулся. Позавтракали. Зашел доктор, прописал мне снодобья от брюха. Позвонили из посольства. Сходил туда опять. По возвращении сел дописал дни, до сих пор. Еж у меня с партитурой. Л. и Лия ушли в город. Теперь о двух вещах. Первая: в один из первых дней здесь я получил теплую, отеческую телеграмму от Абендрота. 28-го утром он скончался. Это была последняя телеграмма, посланная им в жизни. Я послал ему ответ. Если он еще застал Абендрота в живых, то это была последняя телеграмма, полученная им в жизни. В журнале, поместившем предварительную статью о нашем приезде сюда, 2 фотографии: одна — мой портрет работы Верейского, а другая… снимок нашего оркестра в Ленинградском зале во время концерта… (Так «вышло», что снимка со мною не могли найти или получить, и вот, поместили другой — с Абендротом). Вот… Вторая: Курт бежал из Германии в тридцатых годах. Вся его семья была разнесена по всем концам света. Мать — в Англии. И вот теперь, 27 мая 1956 года, он становится за дирижерский пульт в зале Берлинской оперы, где 20 лет назад работал концертмейстером, в городе, где прошла юность, жила семья, формировалась душа. И на концерте присутствовала его мать, приехавшая для этого из Англии. Мать — впервые увидевшая его за пультом. До этого встретившаяся с