Музыка загремела, все куда-то побежали, как будто поднятыевнезапным ураганом, но быстро остановились и расселись по местам. Дети куда-топропали, и Растрепка наконец вывернулся из рук Ольги и уселся на свободный стулс гордым и взрослым видом.

Хохлов искоса посмотрел на него.

Потом еще взглянул, прикидывая, спросить или не спрашивать,и решил, что сейчас самое подходящее время.

Растрепка занят и не почувствует никакого подвоха.

Хохлов быстро прикурил и подвинул к себе пепельницу. Инаклонился к малышу. Он волновался, потому что от Растрепки сейчас зависелопрактически все – его, хохловская, теория не стоит выеденного яйца без Растрепки!Если малыш скажет совсем не то, что думает Хохлов, значит, конец. Нужноначинать все сначала.

– Растреп, – доверительно сказал он малышу на ухо, – тызачем из окна пепельницу выбросил? Ты же знаешь, что пепельницами не играют, вних курят!

Шоколадные глазищи в длинных девичьих ресницах распахнулисьеще шире и уставились на Хохлова.

Ох, какие глаза!.. Всем девчонкам погибель, а не глаза! Упарня не должно быть таких глаз. И танцами парень заниматься не должен! Ондолжен быть в меру грязный, может быть, с синяком, и играть в хоккей наплощадке во дворе!

– Растреп?..

Малыш слез со стула, деловито придвинул его поближе к дяде,забрался обратно, стал на колени и обеими ручками обнял Хохлова за шею.

– А ты никому не яскажешь?

– Скажу, – признался Хохлов. – Придется, милый!

– Да я же не посто так игал! – Горячее детское дыханиеобожгло ему ухо, и Хохлов покрепче прижал его к себе, такого маленького ивсе-таки уже увесистого, славно пахнущего и озабоченного.

– Хорошо. Ты не играл. А зачем ты ее кинул-то?..

– Стоб никто не куил!

– Чтоб никто не курил, понятно.

– Степка сказал, кто куит, тот умьёт! Я не хочу, чтоб тыумей! Или мама чтобы умейла!

– И чтобы никто не умер от курения, ты просто выбросилпепельницу в окно, да?

Растрепка покивал. Ольга, не слышавшая ни слова, посмотрелана них.

– Вы на кухни куили! А куить вьедно!

– Я знаю, что курить вредно, мой хороший! А ты слышал, чтомы разговариваем и курим, да?

Растрепка опять покивал.

– Так ведь уже поздно было!

– А я пописать посел, – объяснил Растрепка беспечно. – Язасну, а потом мне писать хочетя, и я пьесыпаюсь. Мама говоит, что я моедец! Яотучийся от пампейся!

– Ты молодец, отучился от памперса, – похвалил Хохлов. – Тыпросто умница!

– А мама не будит меня югать?

– Никто тебя не будет ругать! Только ты больше пепельницамине бросайся!..

Он еще теснее прижал Растрепку к себе, вдыхая его запах, иОльга спросила:

– Что?

– Все нормально, Оль! Все хорошо.

Растрепка перелез к ней на колени, и тут объявили Степкиновыступление.

Зал зашумел и затих, из динамиков грянула музыка в стиле«латинос», и Ольга, перекрикивая музыку, объяснила, что танец называется«Пасодобль».

Какое странное слово, подумал Хохлов. Странное и оченькрасивое, как в сказке. Что же это за страна, где люди танцуют танец, которыйназывается «Пасодобль»?!

Вышли танцоры, и Хохлов Степку не узнал.

Он не узнал его и даже воздуху в легкие набрал, чтобыспросить у Ольги, почему Степка не вышел, когда его объявили.

Тот, кто вышел, был вовсе не Степка. И дело даже не внарядах, которые соответствовали слову «пасодобль» и казались немыслимопрекрасными.

Только что с ними за столом сидел самый обыкновенный пацан,который приставал к брату и задирал барышню-соседку. Пацан пил сок, булькалживотом и один раз плюнул под стол, за что получил от Ольги нагоняй.

Сейчас на паркете был совершенно другой человек.

Он был взрослее и увереннее, у него появилась какая-тограция, осанка, изящество, черт возьми, и губы его улыбались сами по себе, аглаза оставались серьезными и сосредоточенными.

– Степка?! – сам у себя спросил Хохлов.

Родионовна услышала и покивала.

Барышня рядом со Степкой была прелестна и грациозна, и онуправлял ею как хотел, повелевал и командовал, и по всему было видно, что он –мужчина, мачо, а она нежная, хоть и огненная, и в любую минуту готова емуподчиниться.

Откуда у совершенно русского Степки Пилюгина взялся такойбешеный латинский темперамент, а у этой девочки такая огненная страсть?! Этоони или не они?! И может ли быть такое, чтобы человек вдруг переменилсяполностью, даже цвет глаз стал другой?!

Или все дело в пасодобле?..

Все закончилось обидно быстро, и сигарета, про которуюХохлов позабыл, обожгла ему пальцы. Он зашипел и сунул окурок в пепельницу.

Зал рукоплескал и повизгивал, Арина даже вскочила, чтобыпоаплодировать стоя, а Хохлов спросил у Ольги:

– Он… всегда так танцует?

– Он талантливый, – объяснила Ольга и посмотрела Хохлову вглаза. – В смысле таланта он похож на своего отца. Только тот решает своизадачи, а этот, видишь, танцует.

Степка сиял и кланялся и все еще был мачо, и его длинная ипочему-то смуглая рука легко держала невесомые пальчики партнерши, и у негобыла очень прямая спина, развернутые плечи, вскинутая голова, и улыбался онпобедной улыбкой.

Люди не сидели за столиками, а стояли полукругом вокругтанцпола, так им понравилось, как танцевал Степка, а увлекшийся пасодоблемХохлов и не заметил, как они встали.

Какой-то высокий человек бесцеремонно протолкался в первыйряд и принялся аплодировать громче всех, так что на него с удовольствиемоглянулся распорядитель с набриолиненным пробором.

Степка сделал пируэт, перекинул партнершу на другую сторону,четким юнкерским движением наклонил голову и тут заметил того самого человека,который аплодировал громче всех.

И Хохлов его тоже заметил.

– Папа!!! – И уверенный в себе, грациозный и темпераметныймачо, бросив партнершу, ринулся через танцпол, прыгнул Пилюгину на руки, изовсех сил стиснул его шею и повис на отце, как маленькая обезьянка.

Пилюгин подхватил его под задницу. Степка судорожноприжимался к нему, прятал лицо, и Хохлов вдруг перепугался, что мачо сейчасвсе-таки заплачет, как самый обыкновенный маленький пацан!..