– А? – Она тоже старалась не шевелиться, и щеки у нее всеразгорались и разгорались.

– Какого цвета у тебя глаза?

– А?!

– Глаза, – выдавил Хохлов. – У тебя же были совсем другиеглаза. Когда-то, помнишь? Ну… не такие. Другие.

– А?!!

– Глаза, – настаивал Хохлов. – Я все смотрю, смотрю, они утебя какие-то странные.

– Глаза?! – Она помотала головой. – Хохлов, тебя на самомделе интересуют мои глаза?! Вот именно сейчас?!

– Интересуют. И именно сейчас.

Она перестала Хохлова обнимать, вытащила его руку из выреза,проворно слезла с коленей – он морщился, когда она лезла, – и куда-то ушла.

Ничего такого он не ожидал. Он получил необходимуюпередышку, и был ей не рад. Его испугала пустота, которая вдруг образоваласьвокруг него, как только Арины не стало. Пустота была такая… осязаемая и такаянеожиданная, что он вдруг подумал, что дело зашло слишком далеко.

Любовь всегда представлялась ему в виде сосуществования двухразнополых человеческих индивидуумов в одном, отдельно взятом и не слишкомбольшом пространстве. Есть люди, с которыми ты можешь сосуществовать, и тебя нераздражает чавканье, с которым твоя вторая половина ест салат оливье, ееколготки на трубе в ванной, волосы в раковине и окурки в блюдечке. Половину, всвою очередь, не раздражает ноутбук в кровати, носки под диваном и забытыетретьего дня в микроволновой печи сморщенные, засохшие сосиски. И если все этодля остроты сдобрено некоторым количеством здорового секса, который не противенобоим, – вот тебе и любовь.

Чудесная, надо сказать, вещь!..

Все заняты своими делами, и никто никому ничем не обязан.Если очень уж припечет, можно какое-то время пожить «общей жизнью»: ходить, кпримеру, в кино, или на концерт группы «Любэ», или съездить к ее мамочке начай, или в Турцию – поваляться на пляже. Потом, когда «общая жизнь» надоест,опять разойтись в разные стороны – она сидит на кухне, качает ногой встоптанной тапочке, курит и разговаривает с подругой. Он в «кабинете»,переоборудованном из бывшей кладовки, на компьютере бьет гадов лучевымпистолетом с лазерным прицелом. В это время никто не ездит к мамочке, и наконцерт все ходят отдельно друг от друга. Ну, а в постель ложатся вместе и тампроделывают некий более или менее – в зависимости от темперамента и настроения– зажигательный набор гимнастических упражнений, после чего погружаются в сон.

Пилюгины с их взаимным обожанием, веселыми детьми и всякимипрочими глупостями не в счет, ибо из каждого правила есть исключения, толькоподтверждающие правило.

Пустота, которая вдруг надвинулась на Хохлова, так осязаемои плотно, что хотелось раздвинуть ее руками, в его представление о любви невходила, ну никак!..

В это время хлопнула дверь и в комнату влетела Родионовна.Щеки у нее по-прежнему сияли, и на раскрытой ладошке она держала какую-топластмассовую штучку.

– Вот! – сказала она радостно и сунула штучку Хохлову поднос. – Понял теперь?

Он заглянул и ничего не понял.

– Что это такое?!

– Это линзы! – сообщила она и опять пристроилась к нему наколени, заполнив пустоту до самого края. – Ну, вон они болтаются, видишь,зелененькие?

И они оба уставились на ее ладонь.

– Родионовна, – сказал Хохлов с изумлением, – так у тебя неглаза зеленые, а линзы такого цвета?!

– Ну да!

И тут Хохлова накрыла такая волна безудержной, сумасшедшей,небывалой любви, что он весь покрылся «гусиной кожей». От любви.

Он осторожно принял с ее ладони пластмассовую штучку, вкоторой болтались линзы, со всех сторон обнял Арину и прижал к себе так сильно,как только мог.

Она притихла и затаилась, будто что-то понимала!..

– Родионовна, – сказал Хохлов, чувствуя, что голос его тожеподводит, словно покрывается мурашками, пропади оно пропадом, – тебе кто-нибудькогда-нибудь говорил, что в женщине должна быть загадка? Зачем ты мне приперласвои линзы?! Чтобы я точно знал, что глаза у тебя ни черта не зеленые?!

– Ты же спросил, – ответила она тихо. – Не буду же я тебеврать, Митя.

– Не будешь? – переспросил Хохлов, отстранил ее от себя ипосмотрел в глаза. – Никогда не будешь?

Глаза у нее были серые, самые обычные, и еще она моргала,видимо, после своих линз, и со странным благоговейным трепетом он поцеловал еезакрывшиеся горячие веки, и потом еще под глазами, и брови, и щеки, и шею, ипонял, что она почти не дышит, и тихонько усмехнулся.

– Я тебя люблю, – громко сказал он своим необыкновеннымголосом и шумно вздохнул. – Я тебя люблю всю жизнь.

– Это неправда, – возразила она, не открывая глаз.

Он и сам знал, что неправда, но какая разница?!.

Какая теперь разница, кого и когда он любил, если естьтолько она, и в данный момент ему казалось, что всегда была только она, итолько ее серые – самые обыкновенные! – глаза всегда смотрели только на него,только ему она улыбалась странной, загадочной женской улыбкой, ожидая того, чтобудет дальше, и это только сейчас и должно случиться, а вчерашняя глупость не всчет!..

И еще ему казалось, что нет никаких исключений из правил –вот оно, правило! И оно всегда выполняется, при одном лишь условии – что естьлюбовь, а у него есть любовь, совершенно понятная, ясная, и ее можно потрогать,обнять, посадить к себе на колени.

Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писалистарик Шекспир, старик Петрарка, старик Роберт Бернс, умерший, помнится, втридцать семь лет, оказалась вполне осязаемой и материальной и сейчас сидела уХохлова на коленях, и он держал ее за бока.

Даже не будучи Петраркой, он как-то очень отчетливо понимал,что это она и есть. Старая подруга Родионовна, воплощение вселенской любви.

– Я тебя люблю, – повторил Хохлов настойчиво, потому что онадолжна была понять хоть что-нибудь из того, что понял он. – Ты слышишь?

Она покивала.

Он взял ее руку и поцеловал в ладонь, удивляясь тому, какаяэто необыкновенная музыкальная ладонь, отмеченная угловатой женственнойграцией, и еще тому, что такая возвышенная чепуха лезет ему в голову!..

Ладонь сжалась, и пальцы ухватили его за нос.

– Интересно, – шепотом сказала Родионовна в самое его ухо, –если долго тянуть, у тебя вместо носа вырастет хобот?..

Хохлов хотел было выложить ей все, что он думает о хоботах ио том, откуда именно они растут, но тут она его поцеловала в какое-то наредкость неудобное место, в шею, и он забыл про хоботы.