— Хотел бы я тоже это видеть, — дерзко сказал он.

Она положила ладонь ему на запястье — очень легкую и крепкую маленькую ладонь, мозолистую и сухую от канифоли. Ладонь гимнаста.

— Томми, ты мне очень нравишься, — голос ее был тверд. — Больше, чем другие.

Если бы я вообще собиралась этим заниматься, то выбрала бы тебя. И другие выбрали бы тебя, потому что ты такой особенный, и ты летаешь, и они бы хотели, чтобы ты обратил на них внимание. Я тоже думаю, что ты особенный. Всегда думала. Но… некоторые девушки позволяют мальчикам такое, а потом не могут остановиться и скоро делают это со всеми, даже с теми, кто им на самом деле не нравится.

Ее голос дрогнул.

— Даже если бы это не было смертным грехом, а это грех, я все равно не хотела бы такой становиться.

Томми сверху вниз посмотрел на ее маленький красный рот с размазанной помадой. Взял ее за руку. Ее ладонь была такая же, как у него, заскорузлая от трения о перекладину. Как у него, как у Марио, как у Стеллы.

— Я бы тоже не хотел, чтобы ты такой становилась. Правда.

— Хочешь поцеловать меня на ночь? — прошептала Энн.

Он наклонился. Ее губы были мягкие и прохладные. Скопившееся напряжение снова отозвалось болью по всему телу — грудь, голова, гениталии, ягодицы.

— Спасибо, Том. Кино было чудесное.

Он тихонько засмеялся.

— А про что оно, кстати, было?

В трейлере Сантелли стояла тишина, только похрапывал Папаша Тони. Марио расстелил для него постель, а сам спал на спине, прикрыв лицо локтем. Томми разделся, растерянный почти до физической боли. Он считал, что знает, кто он есть. Что смог смириться с этим проклятием и благословением одновременно. И вот у него встал на Маленькую Энн. И возбуждение было тем сильнее, что Томми знал о невозможности его удовлетворить. Он понимал, что Маленькая Энн не такая. Почти наяву он вспомнил влажную шелковистость под пальцами, и внизу живота снова заныло. Он что, станет одним из этих ненормальных, кто не может коснуться ни мужчины, ни женщины без того, чтобы не возбудиться?

Марио медленно повернулся.

— Это ты, Том? Повеселился?

Томми порывисто упал на колени возле кровати и поцеловал его, чувствуя токи смятения и желания, бегущие вдоль позвоночника. Марио с зевком потрепал мальчика по плечу.

— Ничего, парень. Ложись спать.

Томми забрался в свою постель. Боль перестала быть физической: теперь он просто чувствовал себя несчастным. Марио по обыкновению протянул руку, и спустя мгновение Томми пожал ее.

— Boon’ notte, — пробормотал Марио и немедленно уснул.

— «Черт, — уже не впервые подумал Томми. — Как низко ты можешь пасть, Том-младший?»

В шее и во лбу поселилась тяжесть. Завтра наверняка будет болеть голова.

Некоторое время Томми уныло смотрел в темноту, пока, наконец, не забылся тяжелым гнетущим сном.

ГЛАВА 18

Был уже ранний август, когда как-то утром Томми увидел знакомый длинный оранжево-серый трейлер, занявший место рядом с трейлером Марго. Он был на аппарате с Баком — проверял расположение тросов ватерпасом и рулеткой — но при виде трейлера что-то екнуло внутри. Пришлось зажмуриться и переждать.

Анжело позвал снизу, и Томми спустился.

— Твои родители приехали, — сообщил мужчина. — Видел уже? Беги, я закончу.

Поздоровайся с отцом и матерью.

Томми сунул Анжело рулетку и помчался со всех ног. Электрик протягивал к трейлерам кабели, вид стоянки становился все больше обжитой. Женщины развешивали белье, дети катались на самокатах и кормили собак. Ворвавшись в оранжевый трейлер, Томми увидел посредине отца, забыл, что ему пятнадцать, и бросился к отцу, как маленький мальчик.

Отец взял его за плечи и немного отстранился. Том Зейн казался немного старше, в песочных волосах прибавилось седины, веко правого глаза блестело, а на месте брови тянулся толстый рубец. От боли и горечи у Томми сдавило горло.

— Ты уже здоров, папа?

— Конечно, — подрагивающим голосом выговорил отец. — А ты как, сынок? Сантелли хорошо с тобой обходились? Я уже боялся никогда тебя не увидеть.

Едва не давясь словами, Томми сказал:

— Глаз у тебя просто кошмар. Ты им видишь?

— Немного. Не так, чтобы нормально, но не сильно мешает. Остальное зажило хорошо. А ты? Мать говорит, ты тогда держался, как мужчина.

Томми сглотнул.

— У меня бы не получилось, если бы не Марио.

Отец сжал его плечо.

— Такое случается. Главное, что ты крепился. Пойду посмотрю, как Кардифф ухаживал за котами. Сам я еще не могу работать… Руке потребуется время. Но пускай начинают ко мне привыкать.

Отец повернулся к дверям.

— Мать побежала тебя искать. Я сказал ей держаться поблизости, но она все равно ушла, не могла дождаться. Должно быть, сейчас вернется.

Спустя минуту Томми оказался в объятиях матери.

— О, Томми, Томми… как ты похудел и как вырос! Выглядишь совсем взрослым… ты больше не мой маленький мальчик… Нет, больше нет.

Последняя нить оборвалась. Она истончалась и прежде, став почти невесомой, но в последние недели под градом потрясений и резких перемен Томми цеплялся за одну мысль: вернутся мама и папа, и я стану прежним, все станет прежним.

Теперь он знал, что поддался иллюзии. Больше ничего не будет прежним. Кое-что все-таки осталось: восхищение, преклонение, любовь. И боль — отчаянное сочувствие мужчине с ужасным белым шрамом через глаз, ноющая жалость к женщине, всхлипывающей, улыбающейся, крепко прижимающей его к себе. Но Томми чувствовал пропасть, пролегшую между поколениями. Его место было не здесь. Они перестали быть просто Мамой и Папой, людьми, целиком и полностью сосредоточенными на нем. Они