– Придется мне соорудить вам своего рода пьедестал.Натура всегда должна возвышаться над художником. Таков непреложный марксистскийзакон, подмеченный еще Ломоносовым. «Покрыты мздою очеса, злодейства землюпотрясают…» – помните? Рад, что имею дело с интеллигентным человеком. Передатьинтеллект в скульптуре – задача нелегкая, одним ударом лопаты ее не решить. Высо мною согласны? Рад! Какую должность вы занимаете? Понимаю-понимаю,молчу-молчу… «люди, чьих фамилий мы не знаем»? Однако как мы назовем нашуработу? Вас удивляет, что я уже думаю о названии? Дело в том, что я чувствуюблизость удачи. Моя печень уже, словно кузнечные меха, нагоняет в мозг лиловуюкровь вдохновения. Я выставлю ваш бюст в Манеже как завершение важного этапа в поискахположительного героя. О, этот вечный поиск! Поиск с открытым забралом, смолотком под коленкой, с серпом под яйцами! Ищешь, ищешь, а герои-то рядом,мимо тебя на «Чайках» ездят!…

Лыгер уже восседал на импровизированном помосте из грехвидавших всякое матрасов, а скульптор, не закрывая блудливого рта, работалспоро, забвенно (язык-то вибрировалавтоматически) и вздрагивал лишь в темоменты, когда натура постукивала мундштуком длинной папиросы о коробку.Наконец натуре удалось прорваться сквозь трескотню артиста.

– Нам, Радий Аполлинариевич, с самого начала надо быпонять друг друга, – солидно и с некоторой даже печалью заговориланатура. – Знаю, мой возраст, «Чайка», знаки отличия рождают в вашемсознании определенные аксессуации. Однако не считайте меня глухимконсерватором, человеком вчерашнего дня. Вы думаете, мы, люди у руля, нестрадали, не претерпевали горя в определенный отрезок времени? Вот вамкороткая, но поучительная история.

Было это в 1949… нет, вру, уже в первом кварталепятидесятого. Я ждал повышения, крупного повышения в должности и перевода сСеверного объекта нашей системы на Западный. Я был тогда в ваших летах, полонжизненных соков и лишен дурных предчувствий. Звонок сверху. Зайди! Иду. Никакихсомнений, никаких нюансов, только портупея скрипит. Разрешите? По вашемуприказанию… Садитесь. Садись, чего вытянулся! Садитесь, товарищ ЛЯГЕРШТЕЙН! Вкресло садитесь, ваша нация мягкое любит.

Воображаете? Каков ударчик? Согласитесь, не каждый выдержит.Бывали случаи, когда некоторые товарищи в этом кабинете сразу отваливаликопыта: судороги, рвота, коллапс. Простите, говорю я, товарищ генерал, не до концавас понял. А до конца, говорит он, ты и не можешь меня понять, Лягерштейн,потому что ты не интернационалист. Ты скрываешь свою национальность, а это внашем государстве непростительно. Товарищ генерал, русский перед вами человек ипо матери и по отцу! Что ты, что ты, говорит он, не волнуйся, Боха, Бохочка,хочешь кухочки, ты испохтишь нехвочки…

Эх, Радий Аполлинариевич, до сих пор у меня внутри вседрожит, когда вспоминаю этот ернический тон. Ну, скажите, разве я даючем-нибудь основания для таких издевательств?

– Пожалуй, даете, – не подумав, сказал Хвастищев.

– Знаю! – выкрикнул тут Лыгер, словно выстрелил, ивскочил с гневным светом в очесах, ну прямо Щорс.

Взлет такой силы в наше время вялых эмоций! Хвастищев, чтобыне забыть, прямо на полу, на линолеуме фломастером набросал изгиб носогубнойскладочки и росчерк гневных бровей.

– Знаю, знаю, – с большой трагедийной силой,свистя бронхами, прошептал Лыгер, склоняясь со своего пьедестала, словно Макбетнад трупами.

– Да-да, есть в вас что-то нерусское, БорисЕвдокимович, – продолжал волынить Хвастищев.

Антикварный стул на пьедестале затрещал под напором большоготела. Хвастищев разозлился.

– Я шучу. Ничего в вас нет еврейского, одно толькосвинство пскопское.

– Всю жизнь, – тихо заговорил гость внакренившемся кресле, – всю жизнь меня преследует эта завитушка в волосах,это нетвердое «р»… Почему-то всех сразу же настораживает моя фамилия. Лыгер,говорю я всем, ударяйте, пожалуйста, на первом слоге. Не ЛыгЕр, не ЛягЕр и ужетем более не Лягерштейн, и не пскопские мы, Радий Аполлинариевич, а туляки. ВТуле уже полтора столетия живут Лыгеры, мастера по краникам для самоваров.

– А раньше где жили? – спросил Хвастищев беззадней мысли, и вдруг натура блудливо захихикала и глянула на него однимглазком между большим и указательным пальцами.

– Вообще-то, Радий Аполлинариевич, Лыгеры идут отпленного француза, вероломно вторгшегося в нашу страну.

– Значит, не в вашу, а в нашу? – спросилХвастищев.

– Почему же? Он – в нашу! Наглый французишка вторгся внашу страну!

– Да ведь если бы он не вторгся, вас бы не было, –с усилием предположил Хвастищев. – Значит, до тех пор пока он не вторгся,страна эта была совсем не ваша, Борис Евдокимович.

– Если бы он не вторгся, я был бы русским безпятнышка, – пояснил Лыгер. – И без этой волнишки, и с нормальнымрусским «р», все было бы нормально, и фамилия была бы нормальная, Карташов илиВоронов.

– Итак, он вторгся, картавый, кудрявый… – с непонятнымсамому себе вдохновением вообразил тут Хвастищев.

– Да-да, он вторгся и уже торжествовал победу, даполучил острастку, и такую, что в Тулу залетел. – Злорадство по отношениюк несчастному предку было у Лыгера вполне искренним. – Он, должно быть,всем в нашей Туле, говорил «ля гер», мол, «ля гер», война, мол, простите,добрые люди. Вот отсюда и пошла рабочая династия Лыгеров, а дальше уже все быличисто русские и даже революционеры, Радий Аполлинариевич. Вот видите, какслучалось в те времена, небольшая затирочка в анкете, и человек лишается всего –и карьеры, и жены, и дочки. – Он снял ладонь с лица и вздохнулосвобожденно. – Вам первому исповедуюсь. Исключительно для доверия, длятворческого содружества…

– А сейчас наверху знают про курчавого Ля Гера? –спросил Хвастищев.

– Боюсь, что знают, – сказал гость – Иногдачувствую кое-какие симптомы, хотя Франция и проводит реалистическую политику.Если бы не французишка этот, я бы сейчас, Радий Аполлинариевич, не на «Чайке»ездил, а классом повыше.

– Ого! – присвистнул Хвастищев и подумал: «Экаптичка!»

Он вдруг отвлекся от своей глины и вместе со словами «экаптичка» вдруг улетел в далекие края, вдруг вспомнил почему-то, как

окрыленный приемом в комсомол, взволнованный подвижкой льдав бухте Нагаево, а также урбанистическими стихами раннего Маяковского и своимсобственным сочинением на тему «Город Желтого Дьявола», которое зачитывалосьнедавно в классе как образец, порывисто шел по проспекту Сталина, и доски подним не гнулись.