скульптор Радий Аполлинариевич Хвастищев смотрел вследудаляющейся «Чайке» и думал, отчего же этот тип, его натура, этот «бес» вызвалтакие отчетливые воспоминания и случатся ли они вновь на следующем сеансе.Подъехал Ваня. Не слезая с седла, угостил скульптора сигаретой «Лакистрайк». – Вот тебе и бес, – хохотнул он. – Бесовский шоферюга.

– Шоферюга? – удивился Хвастищев.

– Именно. Сам видел, как сел он за руль, а в машине инет никого. Хилый это бес, Радик, обыкновенный хамовоз из ГОНа, а может, даже ииз Дворца бракосочетаний.

– Закат империи, – сказал Хвастищев Ване, и тот, согласившись,газанул к проспекту Мира наводить порядок.

летал тополиный пух, по которому я догадался, что наступилолето.

Что же это со мной? Я никого не люблю, аппетит хороший,интересуюсь пирожными, шоколадками, часами могу говорить о карбюраторах,карданах, вкладышах, поршнях, на письма не отвечаю, читаю вздор, слушаюрадиостанцию «Маяк», а ведь это уже предел человеческого падения!

Все разрушается, временами думаю я, и это единственнаяфундаментальная мысль, которая приходит в голову. Человеческие особисоприкасаются, думаю я, глядя из окна машины на вечерние, полные надежд встречиу метро, на все эти сцены, что еще недавно так меня волновали. Солнце сталопозже садиться, думаю я, глядя на вечерний горизонт, который всегда вызывал вомне призрак любимой Европы, еще недавно. Океан загрязняется, думаю я, этодоказал Хейердал, и вижу отвратительные черные колобашки с белыми присосками,сгустки мазута, вместо слепящего орущего уносящего вдаль океана.

Без мысли, без чувства, без ясных намерений я захожу втелефонную будку, в которой пахнет, как в летнем сортире. В сущности, думаю я,нет ничего отвратительного в запахе мочи, нужно только привыкнуть. Вспоминаючей-то рассказ об ужине в ресторане «Актер», где какой-то деятель, склонный,видимо, к афористичности, разглагольстовал: «Нация, которая мочится втелефонных будках, не готова к демократии». Проблема тогда закружилась, будтокарусельная лошадка, вокруг этого свеженького афоризма. Тут якобы вмешалсяписатель Пантелей Пантелей и заявил, что вынужден не согласиться. Он, Пантелей,якобы не раз видел по ночам в Мюнхене и в Осло господ, оскорбляющих телефонныебудки, а между тем мюнхенская нация достигла больших демократических успехов,не говоря уже о нации ословской. Более того! – вскричал, оказывается,Пантелей, якобы задетый афоризмом за живое. Если уж хотите нараспашку, я самнеоднократно мочился в молодые годы в телефонных будках Петроградской стороны,а ведь я был и остаюсь настоящим демократом и либералом! Говорили, что застолом воцарилось обескураженное молчание и проблема, с деревянным скрипом,затормозилась.

Пошли бы они все подальше, подумал я и, снедаемый жарой,тоской и вонищей, прочел номер, записанный на стенке прямо над аппаратом.2264156. Номер был записан тремя способами: первые три цифры – шариковойручкой, две последующих – губной помадой, а заключительные выцарапаны острымпредметом. Упрямый ноготь, должно быть, завершил дело. Важнейшее качествочеловека – упорство! 226 – это две группы бакинских комиссаров, 41 – номер моейноги, 56 – оттепель, сырость, молодость, год Самсика. Вот и запомнил, теперьмогу звонить из любой будки – Баку, нога, саксофон!

В этот, а не в какой-нибудь другой день на солнечнойстороне, в переулке, загроможденном новыми кооперативными домами» в жалкойзассанной будке на расплавленном асфальте, рядом с ослепительно и неподвижногорящими на солнце «Фиатами», под июньским пушным снегопадом, я – лирическийгерой этой книги – стал набирать эти цифры, и вдруг мне показалось, что аппаратстал живым и палец мой всякий раз влезает не в лунку диска, а в дрожащуюмякоть. Эге, подумал я тогда, вот они опять – фокусы абстиненции.

Дрожанье мякоти и ток по проводам, стремительный ипрерывистый… Мышиный бег моего загнанного биотока по чудовищному лабиринтустоличной телефонии. Куда же он бежит?

В конце переулка появилась знакомая расхлябанная фигура,вышла из подъезда, разом сверкнули четыре медных пуговицы на пиджаке.

Мой биоток наконец добежал и уткнулся лбом, как теленок, вмембрану, начал давить, жалобно мычать, умолять… какая нежность, жалость, какоесходство со сперматозоидом, какой одинокий шарик с хвостиком!

На том конце, в каком-то районе, по бесконечному коридору простучаликрепкие каблуки, и хозяин дома, отражаясь сразу в трех зеркалах – в огромномстенном, в дальнем туалетном и в крохотном ручном – расплывающимся пятномделовитого недоумения, округлым баритоном «хэл-лo-уу» прикрыл свою квартиру, нобиоток мой, измученный, хитрый, как все недобитые гады, уже проскочил в елевидную щель между голосом и ухом.

– Приветствую вас, – сказал я незнакомцу.

– Что угодно? – Сухой разряд электричества,бенгальские искры в морозной ночи.

– Ваша жена дома? – спросил я наугад, как будтоименно жена должна была ждать меня на берегу Каспия с начищенными мокасинами вруке, с песенкой «Sentimental journey» на устах, именно жена, а не дочь, несестра, не мать, не поблядушка, не завсектором Сильвия Омаровна-патронесса,именно жена этого электрического ската по имени Хэллоу.

– А кто ее спрашивает?

Фраза прокатилась по камушкам взад-вперед с вежливойугрозой, как демонстрация броневой силы.

– Вопрос не в том, кто ее спрашивает, а в том, дома лиона, – сказал я.

– Ха-ха-ха, – сказал он. – Сегодня тыговоришь почти без акцента.

– У меня никогда не было акцента, – сказал я.

– Простите, это из коллегии, что ли?

– Нет, это из телефонной будки.

– Интересно, – сказал он.

– Что вам интересно? – сказал я.

– Интересно, кому понадобилась жена. Кто вы?

– Спекулянт, – сказал я.

Воцарилась тишина, потом электроскат протрещал с меньшейуверенностью:

– Что у вас?

– Есть кое-что на горизонте, – сказал я. –Шузня появилась, трузера, батонзы, белты… сами понимаете, нужны конверты.

– Это вам моя жена дала телефон?

– Ну, может, и не жена, может, дочь, может, мать вашаили поблядушка какая-нибудь, какая-нибудь завсектором СильвияОмаровна-патронесса.

Он расхохотался.