В тринадцатый день боэдромиона (28 сентября), ближе к вечеру, войско Сальвия Трифона заняло равнину под Паликой, кольцом окружив воздвигнутый алтарь.

Готовясь к жертвоприношению, священнослужители в темно-серых одеяниях совершали омовение рук.

Пока жрец стоял, молитвенно сложив руки на груди, юноши в серых передниках подводили к алтарю жертвенных быков черной масти с позолоченными рогами, а многочисленные служители святилища Паликов осыпали животных ячменной мукой и солью. Головы животных опускали вниз, как это полагалось, когда жертва предназначалась подземным богам, затем убивали их ударом молота в лоб и, если это требовалось, добивали топором. Тут же с них сдирали шкуры, отсекали бедра, вынимали внутренности, обрезали жир и все это складывали на костер, сооруженный на алтаре.

Рев животных заглушали пронзительные крики стоявших возле алтаря женщин, присутствие которых полагалось по греческому обряду. Сальвий заблаговременно позаботился нанять этих женщин в окрестных деревнях за щедрую плату.

Забрызганный кровью жертвенник мальчики поливали вином из священных золотых и серебряных сосудов, принесенных священнослужителями из храма Аполлона, стоявшего неподалеку от въездных ворот города.

Как только с жертвами было покончено, жрец, держа в каждой руке по горящему факелу, поднялся по лестнице алтаря к жертвеннику и зажег костер под восторженный громовой крик собравшихся воинов.

От жертвенника к небу поднимался густой серый дым.

Остатки жертв помощники жреца рубили на куски, которые потом надевались на длинные вертела и жарились на огне в особых жаровнях. Приготовленные таким образом куски мяса складывались на бронзовые блюда, и мальчики разносили их собравшимся, чтобы каждый мог вкусить от жертвы, как бы разделяя трапезу с богами.

По окончании жертвоприношения на алтарь братьев Паликов поднялся сам Сальвий Трифон и, как писал Диодор, «посвятил им одну из пурпурных одежд в качестве дара за победу». Священнослужители унесли это пурпурное одеяние в город, где находилась сокровищница богов Паликов. Туда же Сальвий приказал отнести ларец с золотыми и серебряными монетами. Это был особый дар божественным героям-близнецам.

Ночью, как того требовал обычай, начался пир под открытым небом. Все участники торжества угощались пирогами, смазанными медом, и, совершая возлияния в честь братьев Паликов, пили вино. Пир закончился глубокой ночью факельными шествиями и пением старинного священного гимна в честь божественных близнецов, который исполняли у алтаря сто целомудренных девушек-паликенок, собранных по приказу царя восставших по окрестным деревням.

* * *

Претор Лициний Нерва в это время находился в Энне, где он производил воинский набор и возвращал в строй разбежавшихся после сражения под Моргантиной сицилийских и италийских солдат. У него уже собралось свыше пяти тысяч пеших воинов и восемьсот всадников. Этого, разумеется, было слишком мало, чтобы противостоять двум большим армиям мятежников общей численностью свыше тридцати тысяч человек.

Впрочем, Нерва меньше всего думал о продолжении войны. У него уже не было никакой надежды победоносно ее завершить, так как срок его полномочий в Сицилии близился к концу.

Из Рима до Нервы дошло сообщение, что в преемники ему прямым указанием сената назначен Луций Лициний Лукулл. Этот спесивый нобиль всегда смотрел на него свысока. Но Нерве очень хотелось заручиться расположением Лукулла, чтобы иметь в его лице благожелательного свидетеля на будущем судебном процессе: он готовился к самому худшему и не сомневался в том, что вспыхнувшая в его наместничество рабская война, поводом к которой послужил его отказ выполнять постановление сената, будет главным основанием для его обвинителей. Поэтому Нерва отослал Лукуллу письмо, в котором изобразил себя честным поборником государственных интересов, со всей откровенностью признав, что до конца года он будет не в состоянии покончить с мятежом, имея в своем распоряжении лишь малочисленное провинциальное войско, боеспособность которого оставляет желать много лучшего.

«Силы мятежников выросли до тридцати тысяч, – писал Нерва Лукуллу. – Выступить сейчас против них с малым числом сицилийцев – это все равно, что идти с розгой на ретиария. Лучше будет, если ты, Лукулл, по прибытии в Сицилию получишь нетронутыми собранные мною отряды, присоединив их к тому войску, которое сам приведешь из Италии. Я уверен, что ты с твоим опытом и доблестью быстро наведешь порядок в провинции».

Это почти подобострастное послание, как и рассчитывал Нерва, польстило самолюбию Лукулла. В ответном своем письме он благодарил его за действия, способствующие благоприятному исходу общего дела.

Получив известие о снятии мятежниками осады Моргантины, Нерва обрадовался. Это событие должно было смягчить впечатление, произведенное в Риме его недавним сокрушительным поражением. Он немедленно отправил письмо в сенат с сообщением, что благодаря принятым им мерам город освобожден от жестокой осады.

Несколькими днями позднее Нерва получил письмо от проагора Моргантины. Проагор тревожился относительно того, что рабов в городе охватила настоящая эйфория в связи с изданным им декретом об освобождении рабов.

Проагор писал: «Мы ужаснулись тому, что столь огромное количество рабов получит свободу. Нет никаких сомнений, что они после этого станут требовать для себя прав свободных граждан нашего города. Свободная чернь у нас всегда была малочисленна и никогда не имела никакого значения. Ныне положение может измениться к худшему, если ты не вмешаешься в это дело и не положишь конец притязаниям рабов».

Нерва долго не раздумывал. Мздоимец сразу почуял добычу и немедленно выехал в Моргантину в сопровождении отряда из четырехсот отборных всадников – половины всей своей конницы. Прибыв в город, он вызвал к себе проагора и прямо назвал ему сумму, за которую он согласен отменить декрет об освобождении рабов.

– Сто пятьдесят тысяч драхм! – с плохо скрытым ужасом пролепетал бедный проагор.

– Ну да, сто пятьдесят тысяч драхм, – невозмутимо повторил Нерва. – Столько же монет в денариях или шестьсот тысяч в сестерциях. Другими словами, почти двадцать три аттических таланта… Чему ты так удивляешься? – спросил он. – Это же пустячная сумма. Не думаю, что для свободных граждан города она будет столь уж обременительна… Сколько их, к примеру? – снова спросил он. – Я спрашиваю, сколько свободных граждан насчитывает славный город Моргантина?

– Около трех тысяч, – с унылым видом отвечал проагор.

– Вот видишь! – обрадовался Нерва. – Это же всего пятьдесят денариев на гражданина. Я-то думал, что вас гораздо меньше… А между тем, – продолжал он, – каждый моргантинец владеет в среднем пятью или шестью рабами. Полно, мой друг! Пусть каждый из них подсчитает убытки, если придется освобождать рабов согласно твоему декрету! Клянусь Юпитером, я сам удивляюсь своей скромности!

Проагор не осмелился на это что-либо возразить, и уже на следующий день граждане Моргантины безропотно собрали нужную сумму. Получив взятку, Нерва издал эдикт, содержание которого было кратким и несколько странным в своей основной формулировке: «Обещание, данное рабам, незаконно, так как оно было вынужденным».

В Моргантине Нерва не задержался больше двух дней. Вечером третьего дня он возвратился в Энну.

Диодор писал, что претор, отменив обещание свободы, данное рабам Моргантины их господами, «добился лишь того, что большинство городских рабов дезертировало к мятежникам».

Моргантинские рабы убегали в лагерь восставших скорее от возмущения и обиды, чем из каких-либо других побуждений. Вообще же процент городских рабов, примкнувших к восстанию, был невелик. Эти прислужники в домах своих господ, в глубине души сочувствовавшие своим собратьям по рабству, взявшимся за оружие, все же считали свое положение более или менее терпимым и в большинстве своем предпочитали оставаться даже в осажденных городах, где им приходилось испытывать нужду и голод…

Во второй половине октября войско Сальвия Трифона, пополненное беглецами из восточных областей и перебежчиками из Моргантины, после двадцатитрехдневного пребывания под Паликой в полном составе двинулось на запад.

Близилась зима, и царь восставших решил, наконец, обосноваться в Триокале, которой овладел его первый стратег.

В это время Афинион находился под Мотией, обложив ее с суши и с моря. Он решил во что бы то ни стало взять этот город, превратив его