в морскую базу восставших. Захваченные Дамаскидом двадцать семь мавретанских кораблей весьма активно дейсвовали на море, перехватывая грузовые суда с продовольствием, которое посылали осажденным Лилибей и другие приморские города. Матросы и гребцы на кораблях были вполне подготовлены. Дамаскид выполнил обещание, данное мавретанским кормчим, матросам и гребцам: отпустил их всех на свободу после того, как они обучили нужное количество его людей своему делу. Падение Мотии ожидалось в ближайшие дни. Власти города не успели позаботиться о том, чтобы запастись на случай осады съестными припасами. Они никак не ожидали, что в распоряжении беглых рабов окажется такое большое количество кораблей и город окажется отрезанным от всего остального мира.

С получением известия о том, что Сальвий приближается с войском к Триокале, Афинион оставил Дамаскида и Скопада под Мотией, а сам поспешил навстречу латинянину во главе тысячи воинов и двухсот всадников.

По пути к нему присоединился отряд Ликорта, который со своими всадниками возвращался из областей Мерганы и Скиртеи, где эпиреец освободил из эргастулов около тысячи рабов и теперь вел их с собой. Эти несчастные шли босиком или в деревянных сандалиях. Тела они прикрывали лоскутными одеялами.

Нагнавший Афиниона гонец от Тевтата сообщил, что Сегеста полностью отрезана от снабжения, а из сегестинских коммун уже отправлены в Триокалу первые обозы с зерном и мукой. Гонец также передал, что попытка Тевтата завязать переговоры с властями Сегесты не увенчалась успехом. Город, припасы которого подходили к концу, жил надеждой на скорую помощь со стороны римского претора, собирающего войско в Энне.

Афинион отправил Тевтату письмо, в котором писал: «Если Сегеста отзовется наконец на твое предложение обменять зерно на оружие и одежду, то тебе следует передать часть одежды и обуви работникам коммун. Тогда они с большей охотой будут снабжать нас провиантом. В будущем нам предстоит так же, как и Сегесту, осаждать другие города, заставляя их производить для нас все необходимое».

Сальвий подошел к Триокале на один день раньше Афиниона и, осмотрев городские укрепления, наметил место для сооружения царского дворца, стратегия и площади для народных собраний. Мешавшие этому старые общественные строения и торговые ряды он приказал снести.

На следующий день войско Сальвия Трифона выстроилось на равнине для торжественной встречи Афиниона и его воинов, приближавшихся к городу со стороны Энтеллы. Когда появился Афинион во главе своего трехтысячного отряда и оба вождя обнялись перед строем воинов, громовой ликующий крик разнесся по окрестностям.

Этот день Сальвий объявил праздничным, назвав его днем Единения и назначив в честь Двенадцати богов согласия «божьи трапезы» и военные игры.

Глава вторая

Происшествие под Ассором

В девятнадцатый день метагитниона, или в канун сентябрьских нон по римскому календарю (4 сентября), около полудня, по пыльной дороге от Энны в сторону Ассора ехал на резвом скакуне хорошо одетый молодой всадник.

По виду это был зажиточный сицилиец. Он обращал на себя внимание своим добрым вороным конем, стоившим немалых денег. На среднем пальце левой руки красовался массивный золотой перстень с большим смарагдом. Щеки молодого человека были чисто выбриты, а на голове поверх тщательно завитых русых волос красовалась вышитая сложными цветными узорами небольшая островерхая шапочка.

Молодой всадник был хорошо вооружен: через правое плечо его была перекинута широкая кожаная перевязь с висевшим на ней иберийским мечом в ножнах, а поверх пурпурной туники сверкал на солнце дорогой чешуйчатый панцирь.

В этом изысканно одетом всаднике трудно было узнать Мемнона, который в течение последних трех месяцев вел походную жизнь и терпел связанные с ней лишения: не считая описанной выше схватки с гераклейскими наемниками, жестоко побившими его камнями, он многими ночами спал на голой земле и порой целыми днями не слезал с коня.

После своего активного участия в самой гуще событий, которые происходили на западе Сицилии и, вне всякого сомнения, должны были занять не последнее место в истории, он наконец позволил себе с чувством исполненного долга покинуть армию восставших и отправиться к своей юной жене. Но в тот самый день, когда он собирался выехать из лагеря под Моргантиной, к нему явился Гай Цестий, сообщивший, что старик Аристарх, доверенное лицо римского претора, внезапно умер от апоплексического удара. Необходимо было срочно сообщить об этом Нерве, чтобы тот прислал в Гераклею кого-нибудь из своих людей. По мнению Цестия, только Мемнон, единственный представитель пиратов, кого претор знает в лицо, может вести с ним переговоры.

– Передай ему, что наши люди в ближайшие дни доставят в Гераклею еще одну большую партию зерна, – сказал Цестий. – Пусть поторопится с присылкой грузовых кораблей и денег.

Претор в это время находился в Энне. Мемнон, хотя ему и очень не хотелось, скрепя сердце согласился съездить туда.

Путешествие в Энну не казалось ему безопасным. Римский претор мог в любое время прекратить всякие сношения с пиратами, испугавшись тяжести совершаемого им преступления, за которое ему в Риме грозило куда более суровое наказание, чем «лишение воды и огня». В этом случае он непременно стал бы избавляться от свидетелей, а Мемнон, пожалуй, был для него самым опасным. Так думал александриец, хотя, как показали дальнейшие события, Лициний Нерва больше думал о деньгах, чем о возможном разоблачении своей жульнической сделки с пиратами.

Цестий, помимо всего прочего, сообщил, что к нему в Гераклею прибыл человек от Требация со специальным (разумеется, устным) посланием для Мемнона: архипират, во-первых, благодарил Мемнона за удачные переговоры с римским претором, а во-вторых, хотел бы через него предложить Сальвию расплатиться с пиратами за доставленное ему оружие частью того зерна, которое захватил Афинион в Эмпории Сегесты. Со своей стороны, Требаций выражал готовность и в дальнейшем присылать Сальвию оружие в обмен на захваченную восставшими добычу. Было совершенно ясно, что предводитель пиратов не выпускает из своего поля зрения все происходящее в Сицилии и прекрасно обо всем осведомлен.

От Моргантины до Энны Мемнон добрался за два дня, проведя одну ночь под открытым небом в двух милях от неизвестного ему небольшого городка, опоясанного крепкой стеной.

Погода стояла хорошая, теплая. Въезжать в этот незнакомый городок Мемнону не хотелось. Поэтому он привязал коня к дереву и, завернувшись в плащ, спокойно проспал до утра в густой сухой траве. На рассвете он продолжил путь, не сворачивая с большой дороги, и поздно вечером прибыл в Энну. Оставив коня в заезжем дворе, он поднялся в город.

Задерживаться здесь более одного дня Мемнон не рассчитывал, но все же заказал комнату на ночь в самой дорогой гостинице, расположенной неподалеку от известной всей Сицилии эннейской достопримечательности: это был величественный храм Деметры, перед которым на открытой площадке стояли две громадные статуи – Деметры и Триптолема. В тот же день он пришел в резиденцию претора Сицилии, который вместе с прислугой занимал добрую половину дворца местного олигарха.

Когда Нерве доложили о прибытии Мемнона, он принял его незамедлительно. Разговор между ними длился недолго. Вместо умершего Аристарха распорядителем поставляемого пиратами зерна в Гераклею Нерва тут же назначил военного трибуна Марка Тициния, который после своего освобождения из плена стал самым надежным доверенным лицом претора.

Мемнон попытался выхлопотать у Нервы тессеру92 преторского гонца, которая обеспечила бы ему свободу передвижения по всей Сицилии, но получил категорический отказ. Римский претор не желал оставлять никаких следов своей преступной связи с пиратами.

Александрийцу пришлось самому позаботиться о своей безопасности, перед тем как отправиться в далекое путешествие к восточному побережью. Свирепый указ претора уже обошел всю Сицилию. Энна полнилась слухами о пытках и казнях пойманных беглых рабов в Тиндариде, Навлохе, Абацене и других городах. Чтобы избежать подобной участи, Мемнон решил придать себе вид свободного гражданина вне всяких подозрений. Пояс его был набит драхмами и денариями, и у него была возможность изменить свой облик, преобразившись в богатого путешественника. Ему и раньше приходилось изображать из себя представителя «блистательного сословия», как в Сицилии называли обычно римских