Он был страшно зол на мать, когда она умерла. Он целый годне мог привыкнуть к тому, что она умерла. И сейчас он не мог простить Петровичаза то, что тот тоже умер.

Сговорились все, что ли!..

Нет, не зря он боится, и ощущает себя цирковым тигром, ивезде чует подвох, и не верит ни в какие высокие чувства.

Нет никаких высоких чувств. Ты заставляешь других прыгать вкольцо, если тебе это выгодно. С кем-то это получается лучше, с кем-то хуже, ноэто просто такая игра. Кто кого перехитрит. Доверие и любовь выдумали для того,чтобы, прикрываясь ими, уцепить как можно больнее. До крови, до костей.

Все, кого он любил или кому пытался доверять, бросили его,ушли в самый неподходящий момент.

Нет и не будет теплого пледа в середине дня, и полудремы,сквозь которую слышно, как возится на полу Иван, рассыпая по ковруконструкторские детали, и радостного покоя, в котором все хорошо не только сиюминуту, но будет хорошо всегда, и легкого дыхания лежащей рядом женщины, иуверенности, что все это никуда и никогда не денется.

Черт побери, почему его опять сносит в какие-то высокиематерии?! Он хотел подумать о Муркине и о прорабе, а о чем думает на самомделе?!

Она налила себе чаю в чашку так, как будто всю жизнь прожилав его квартире, и сунула замерзшие ноги в его собственные меховые тапки,привезенные в прошлом году из Австрии, так, как будто имела полное право на всеэто — на тапки и чашку… Как будто ее вовсе не мучает вопрос, что будет дальше.Как будто она ничуть не замечает его тягостного к себе внимания — или на самомделе не замечает?

Как будто она просто живет, а не пытается заставить егопрыгать в кольцо.

Или на самом деле не пытается?

Да еще это кошачье имя — Ингеборга!

Степан передернул плечами, как будто от холода, хотя вмашине стало почти жарко, огляделся по сторонам и пристроился поперек двойнойразделительной полосы. Конечно, по-хорошему следовало бы доехать до светофора иразвернуться, но иногда он позволял себе мелкое хулиганство, особенно еслипоблизости не просматривались гаишники. Заприметив разрыв в плотном машинномпотоке, он нажал на газ, двигатель рыкнул, как разгневанный тигр, и черезсекунду Степан уже въезжал на тротуар перед собственным офисом.

Белов запирал свою машину и помахал Степану. Ему досталосьместо получше, хоть и ближе к проезжей части.

Нужно было приезжать раньше, а не распивать на кухне чаи сэтой самой, которая с кошачьим именем и в его собственных тапках!..

— Ты чего такой злой? — спросил Белов, подойдя. — С Иваномчто-нибудь?

— Ничего я не злой, — сказал Степан очень сердито, — сИваном все в порядке. По крайней мере было, когда я уезжал.

— А почему тогда злой?

— Да не злой я! Нормальный я! Как всегда!

— А-а… — протянул Белов, — ну-ну…

— И нечего нукать! Я тебя вчера как человека просил —позвони мне вечером, или ты в Сафоново вчера не ездил?

— Ездил, хотя вчера, между прочим, воскресенье было.

— Да наплевать мне на воскресенье! Я тебе сказал, чтобы тыпозвонил, а ты даже не почесался!

— Я не позвонил потому, что у меня в телефоне батарейкисдохли, — сказал Белов громче, чем следовало бы уравновешенному и хорошовоспитанному человеку. — И докладывать мне было абсолютно нечего. Все работаликак обычно. Все было как обычно. А потом, уж ты меня прости, Степа, за прозужизни, я к любовнице поехал, а не домой! А от любовницы мне звонить былонеудобно!

— Ну да. Неудобно. — Степан и сам прекрасно понимал, чтонапал на Белова совершенно не по делу, а просто так, от недовольства собой, нокак остановиться, не знал. — К любовнице тебе ехать удобно, а мне позвонитьнеудобно!

— Паш, не все такие смиренные монахи, как ты! Не все повыходным с детьми английский учат. У некоторых есть еще личная жизнь.

— Да пошел ты!..

Почему-то слова Белова сильно его задели.

— Да. Я отойду, пожалуй. А то еще подеремся. Кроме того, мненужно сигарет купить.

Белов круто повернулся и пошел назад, к табачному киоску,хотя до магазина было ближе и выбор там был лучше. Почему-то этот киоск онивсем офисом дружно не любили и почти никогда в нем ничего не покупали. Степан,вместо того чтобы пойти наконец на работу, остался стоять на тротуаре. Емуказалось, что он высказал заму еще не все претензии.

Белов был в двух шагах от киоска, когда невесть откуда натротуар выскочила грязная зеленая машина и понеслась прямо на него.Немногочисленные прохожие шарахнулись в разные стороны, как перепуганные гусина сельской дороге.

У Степана отчетливо и тоненько зазвенело в ушах.

Он нелепо взмахнул руками и, кажется, даже побежал, чтобыостановить эту взбесившуюся машину, но оказалось, что так и не двинулся сместа. Он очень ясно понимал, что машина летит прямо в беззащитную беловскуюспину и что через секунду она его убьет.

— Эдик!! — заорал он, и Белов оглянулся Степан еще успелзаметить, какое изумленное у него стало лицо. Он прыгнул в сторону, но тоннаобезумевшего железа настигла его.

Степан услышал короткий удар, глухой стук, как будто натротуар упал мешок с мукой, — и все.

Больше он ничего не слышал.

— Что? — растерянно переспросила Ингеборга. — Что выговорите?

— Я говорю, что моего зама сегодня у меня на глазах сбиламашина, — повторил Степан, морщась, — поэтому я и опоздал. Как Иван?

Ингеборга помолчала, как будто не сразу поняла, о чем онспрашивает.

— А… У нас все в порядке. Он сегодня поздно встал и весьдень вел себя не слишком хорошо. Простите, пожалуйста, я не совсем поняла, чтотакое с вашим замом.

— Все вы поняли, — проговорил Степан устало.

Ему казалось, что к лицу у него прилипла тонкая целлофановаяпленка, сквозь которую невозможно дышать и почти невозможно видеть. И все времяхотелось ее содрать. Он то и дело тер лоб и щеки, но содрать проклятую пленкуникак не удавалось.

— Но… он хотя бы… жив? — осторожно спросила Ингеборга, вовсе глаза глядя, как Степан снимает ботинки. Зачем-то он сел на пол, прямо поддверь, и вяло поддавал одной ногой другую в надежде, что ботинок снимется сам.

— Он в больнице.

Ингеборга перевела взгляд на его лицо, и он добавил, сердитопытаясь содрать проклятую пленку: