Я думал, как, должно быть, уютно в этой комнате, когда наулице тепло или просто когда протопишь ее как следует. Я смотрел на Армана идумал. Вампиры не стареют, но все же меняются, и я пытался представить себеюное лицо Армана, скажем, лет двести назад.

На нем не было морщин или других знаков жизненного опыта, нооно совсем не походило на маску. Напротив, оно было живое, выразительное, как иего сдержанный тихий голос, и я уже ничего не мог понять. Знал только, что еговласть надо мной неизменна, и то, что я сказал потом, было жалкой попыткойотговориться.

«Что же привязывает тебя к Театру вампиров?» – спросил я.

«Необходимость. Но теперь я нашел то, что так долгоискал, – ответил он и добавил: – Почему ты избегаешь меня?»

«Я вовсе не избегаю тебя, – отозвался я, стараясь невыдать волнение. – Ты ведь знаешь, я должен заботиться о Клодии, кромеменя, у нее никого нет. Точнее, не было, пока…»

«Пока Мадлен не стала жить с вами».

«Да», – кивнул я.

«Но Клодия сама развязала тебе руки, а ты все равноостаешься с ней, не можешь расстаться со своей возлюбленной».

«Нет, ты не понял, – возразил я. – Она невозлюбленная мне, она – мой ребенок, и я не знаю, в ее ли власти дать мнесвободу… Я часто думал об этом прежде. Не знаю, вправе ли ребенок освобождатьродителей от любви к нему. Не знаю, смогу ли расстаться с ней, пока она…»

Я вдруг запнулся, потому что собирался сказать: «Пока онажива», но вдруг понял, что эти слова, часто повторяемые людьми, в нашем случаесовершенно бессмысленны. Клодия могла жить вечно. Но разве не так бывает улюдей? Дочери бессмертны для отцов, потому что отцы умирают раньше. Я опятьрастерялся, но Арман слушал меня вдумчиво и внимательно. О таком собеседникеможно только мечтать. На его лице отражалось каждое мое слово. Он не перебивал,ждал, когда я закончу мысль, не возражал в мгновенном безотчетном порыве.

Вот и теперь он выждал долгую паузу и сказал:

«Ты нужен мне. Ты нужен мне, как никто и ничто».

В первое мгновение я не поверил своим ушам: настольконевероятным показалось мне сказанное. Его слова обезоружили меня, и безмолвноевидение нашей жизни вместе затмило все остальное.

«Ты нужен мне больше всего на свете», – повторил он,чуть изменив интонацию.

Он ждал и смотрел на меня. Лицо его было спокойно, каквсегда, на гладком белом лбу, окаймленном волнистой линией каштановых волос, небыло ни следа тревоги или заботы. Огромные глаза глядели задумчиво, губы недвигались.

«И я тебе нужен, но ты не приходишь ко мне, – сказалон. – Ты хочешь знаний, но ни о чем не спрашиваешь. Ты видишь, что Клодияускользает от тебя, и не можешь ее остановить. Более того, в глубине души тысам стремишься приблизить разрыв, но ничего не делаешь».

«Я просто не могу разобраться в собственных чувствах.Наверное, ты понимаешь их лучше, чем я…»

«Ты даже не догадываешься, какая тайна заключена в тебе!» –сказал он.

«Это ты знаешь себя. Я – нет, – ответил я. – Ялюблю Клодию, но мы далеки друг от друга. Когда я с тобой, забываю о ней и обовсем».

«Она – целая эпоха в твоей жизни. Если ты с нейрасстанешься, то потеряешь единственное живое существо, разделившее с тобой этовремя. Вот что пугает тебя. Ты боишься тяжелого бремени одиночества в вечнойжизни».

«Да, но это лишь часть правды. Эта эпоха, она для меняничего не значит. Только Клодия придала ей смысл. Другие вампиры тожепереживают столетия».

«Нет, – ответил он. – Иначе весь мир населили бывампиры. И как бы, по-твоему, я стал самым старым вампиром на свете?»

Я задумался. Потом спросил:

«Их убивали?»

«Нет. Почти никогда. В этом нет необходимости. Многим лихватит мужества жить вечно? Почти у всех вампиров довольно убогое представлениео бессмертии. Они хотят, чтобы все вокруг оставалось неизменным, как они сами:чтобы кареты делали по старому доброму образцу, платья шили по моде ихмолодости, чтобы люди разговаривали и вели себя так, как было принято в ихвремя. Но все всегда меняется, кроме, разумеется, самого вампира. Вот почему нетолько для твердолобых, но и для тех, у кого весьма гибкий ум, довольно скоробессмертие превращается в вечное заключение в сумасшедшем доме среди непонятныхи бессмысленных существ и предметов. Однажды вампир просыпается и понимает, чтонаступил момент, которого он страшился долгие годы: он больше не хочетпродлевать свое существование. Мир, где ему хотелось жить вечно, навсегда стертс лица земли, и ничто не может освободить его от страданий, кроме убийства. Ион идет умирать. Никто не найдет его останков, никто не узнает, куда он ушел.Часто бывает, что никто из его окружения даже не подозревал об отчаянииобреченного, потому что он давно перестал говорить о том, что творится с ним,вообще перестал говорить. Он попросту уходит в небытие, исчезает бесследно».

Я знал, что он говорит правду, но все во мне восставалопротив этого. И я сопоставил всю глубину своих надежд и страхов с описанной имполной оторванностью от жизни и опустошительным отчаянием, жестоким,безысходным. Я не мог принять это.

«Но ты не позволишь себе дойти до такого состояния, –сказал я. – Если бы во всем мире не осталось ни единого произведенияискусства… а ведь их тысячи… если бы не осталось ни единого уголка девственнопрекрасной природы… если бы мир сузился до маленькой кельи, освещенной хрупкимогоньком единственной свечи… Я все равно вижу тебя в этом последнем приюте, тысмотришь на огонь, на волшебную игру красок… Как долго это поддерживало бы втебе жизнь? Или я не прав, или я сумасшедший идеалист?»

«Нет, – ответил Арман с улыбкой, с мимолетной вспышкойрадости. Но тут же продолжил прежним бесстрастным тоном: – Ты чувствуешьответственность перед миром, ты любишь его, ты все еще связан с ним. И твоячувствительность может стать лазейкой для безумия. Ты говорил про искусство,про красоту природы… Как жаль, что я не художник и не могу показать тебе вкрасках Венецию такой, какой она была в пятнадцатом веке, и дворец моегогосподина. Я не могу передать тебе, как я любил его, когда был простым смертнымюношей, и как он любил меня, когда превратил в вампира. О, если б я мог вернутьто чудесное время и для тебя, и для себя… хоть на миг! Чего бы я не отдал радиэтого! Как грустно – прекрасные образы той навсегда ушедшей эпохи не тускнеют впамяти, а, наоборот, становятся ярче и волшебней в свете сегодняшних дней».

«Любил? – изумленно повторил я. – Ты и твойучитель любили друг друга?»

Я подался вперед.