У нее были золотые руки – ловкие, быстрые; еще бы, ведь онана пару со своим бывшим любовником смастерила сотни подобий мертвой дочери,целую лавку, куда мы все вместе собирались наведаться. К этому умениюдобавились волшебный дар и страстность вампира. Однажды ночью я помешал ейсовершить очередное убийство. Мадлен вернулась в гостиницу с неутоленной жаждойи в порыве вдохновения из нескольких досок с помощью стамески и ножа сделалапрелестное кресло-качалку, ладно пригнанное под фигурку Клодии, и та, грациозносидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему через нескольконочей присоединился маленький столик. Из лавки Мадлен принесла кукольнуюкеросиновую лампу и фарфоровую чашку с блюдцем, а однажды притащила записнуюкнижку, найденную в сумочке какой-то дамы. В ручках Клодии маленькая тетрадь вкожаном переплете казалась увесистым томом. Окружающий мир переставал существовать,стоило только ступить в замкнутое пространство гардеробной Клодии. Словно помановению волшебной палочки, там появились кровать со столбиками, едвадоходившими мне до груди, низенькие зеркала, в которых я, проходя мимо, виделтолько отражение собственных ног. Картины на стенах тоже висели на уровне глазКлодии. Вершиной всего был малюсенький туалетный столик; на нем лежала парачерных перчаток, вечернее платье из черного бархата с глубоким вырезом на спинеи бриллиантовая диадема, которую Мадлен принесла с детского маскарада.

Но главным украшением этого великолепия была сама Клодия.Сказочная королева, она бродила по своему роскошному миру, потряхиваясверкающими золотистыми локонами и кокетливо поводя обнаженными белыми плечами.Я смотрел на нее с порога или неуклюже растягивался на ковре, подложив локотьпод голову, чтобы заглянуть в глаза моей возлюбленной, которые таинственнымобразом смягчались в этом волшебном, созданном специально для нее убежище. Какпрекрасна была она в черных кружевах: холодная, недоступная золотоволосаяженщина с прелестным кукольным личиком; огромные влажные глаза смотрели на менядолгим равнодушным невидящим взглядом. Должно быть, они просто не замечали тугрубую, необъятную вселенную, частью которой был я; она перечеркнула ее, забылапро нее, потому что слишком долго страдала в ней, страдала всегда, но теперь,кажется, перестала, слушая звон игрушечной музыкальной шкатулки, опуская рукуна игрушечные часы. Они бежали все быстрее, минуты текли, как золотой песок. Ясходил с ума.

Я лежал на ковре, подложив руки под голову, и смотрел напозолоченный канделябр. Мне было трудно переселиться из одного мира в другой.Мадлен сидела на кушетке и работала с неизменной сосредоточенностью и страстью,как будто обретенное бессмертие начисто отвергало даже мысль об отдыхе илибезделье. На сей раз она пришивала кремовые кружева к маленькому лиловомуатласному покрывалу и прерывалась только для того, чтобы стереть со лбакровавый пот.

Я подумал: а вдруг, если я зажмурюсь, это царство маленькихвещей поглотит все пространство вокруг, и, открыв глаза, я обнаружу, что связанпо рукам и ногам, как Гулливер – непрошеный гость в стране лилипутов? Мысленноя видел маленькие домики, выстроенные для Клодии, игрушечные экипажи, стоящие вожидании у дверей, и садики, в которых мышь кажется большим и страшным зверем,а кусты роз – огромными цветущими деревьями. Люди-великаны пришли бы в восторгпри виде подобной красоты, они опускались бы на колени перед окнами, чтобы хотькраешком глаза заглянуть внутрь.

Но я и так был связан по рукам и ногам. Не только этойволшебной красотой, изысканной тайной, окутавшей обнаженные плечи Клодии,сиянием ее жемчуга, райским запахом ее духов в маленьком флаконе; я былсвязан страхом. Дома я занимался обучением Мадлен, вел пространные беседы оприроде убийства и естестве вампира, хотя Клодия, если б захотела, могла бырассказать ей куда больше и лучше. Каждую ночь Клодия нежно целовала меня,смотрела довольным взглядом, и я видел, что ненависть, вспыхнувшая однажды, ушланавсегда. И все же я боялся. Боялся, что, очутившись в настоящем мире, запределами этих роскошных комнат, обнаружу, что мое поспешное признаниеоказалось верным и я действительно изменился, утратил единственное, что ещелюбил в себе – человека. И что я буду чувствовать тогда к Арману, ради которогопревратил Мадлен в вампира, чтобы обрести свободу. Стороннее любопытство?Скуку? Безымянный трепет? Но даже в этом страшном смятении я мысленно увиделАрмана, его монашескую келью, вспомнил его спокойные темно-карие глаза ичувствовал его непреодолимую, волшебную власть.

Но я не решался пойти к нему. Я страшился постигнутьистинные размеры своей потери. И старался исчислять ее всего лишь одной изнеудач: в Европе я не нашел истины, способной вылечить одиночество и отчаяние;я только копался в своей мелкой душонке, обрел мучительную боль Клодии илюбовь к вампиру, который, может быть, еще хуже, чем Лестат, и сам уподобилсяЛестату в его глазах, хотя в нем единственном уловил намек на возможностьсосуществования добра и зла.

Я устал от этих мыслей. Часы тикали на каминной полке,Мадлен вдруг принялась упрашивать нас пойти на представление в Театр вампиров иклялась, что сумеет защитить Клодию от кого угодно. Клодия сказала:

«Нет, не сейчас. Еще не время».

Я со странным облегчением подумал, как страстно, как слепоМадлен любит Клодию.

Я редко вспоминаю Мадлен и нисколько ей не сочувствую. Онапрошла только первую ступень страданий, так и не поняв, что такое смерть. Онатак легко загоралась, так охотно шла на любое совершенно бессмысленное насилие!Но я и сам с удивительной самонадеянностью когда-то считал, что мое горе послесмерти брата – единственное настоящее чувство. Я забыл, как самозабвенновлюбился в излучающие волшебный свет глаза Лестата, продал душу за их разноцветноесияние и думал, что достаточно иметь отражающую свет кожу, чтобы гулять поводе.

Что же надо было сделать Христу, чтобы я пошел за ним, какПетр или Матфей?

Прежде всего хорошо и со вкусом одеться, в придачу к этомуиметь густые белокурые волосы.

Я ненавидел себя. Убаюканный их беседой, я различал шепотКлодии, она говорила про убийства, ловкость, быстроту вампиров, Мадлен шила, имне казалось, что теперь я способен только на одно чувство – ненависть к себе.

Люблю я их или ненавижу… Мне просто все равно. Клодияпогладила меня по голове, как старого друга, точно хотела сказать, что онанаконец-то обрела покой в душе. Но мне было все равно. Где-то там, в ночи,бродил призрак Армана, честный, прозрачный, как стекло. Я держал в ладонишаловливую ручку Клодии и вдруг понял, что теперь знаю, почему она так легкопростила меня. Она сказала, что ненавидит меня и любит, но на самом деле нечувствовала ничего.