таких условиях было просто невозможно. Одно слово — сиеста. Когда часы склонялись к обеденному времени, наш водитель начинал подыскивать какое-нибудь тенистое место для длительной стоянки. Полуденный отдых вместе с обедом, который тут же готовил кто-нибудь из расторопных женщин, жён будущих рабочих, занимал обычно часа четыре. И только когда солнце переставало так сильно палить, все забирались в автобус и, устроившись на своих местах, шумными выкриками сообщали шофёру, что можно ехать. Автобус трогался, и поездка уже не прерывалась до полной темноты.

Сначала по сторонам дороги тянулись деревья и кустарники, но чем дальше мы углублялись на юг, тем больше приближались к зоне жарких степей и даже полупустынь.

Народ в автобусе подобрался весёлый. В основном, молодые люди, некоторые с жёнами. Пели песни всю дорогу, рассказывали какие-то интересные историю, вызывающие у остальных слушателей бурю эмоций. К сожалению, моих познаний в области испанского языка категорически не хватает для полноценного общения с собеседниками, и вот тут мне на помощь приходит Габи. Я уже сто раз вспомнил добрым сеньора Ортегу, порекомендовавшего взять её с собой в эту поездку. Она терпеливо сносит все лишения, находит с окружающими общий язык, умеет разговорить любого, даже нашего нелюдимого водителя Анхеля.

В путешествии отношение ко мне окружающих было странным. С одной стороны, вроде бы уважали, с другой — опасались. Я спросил об этом Габриэлу, она пояснила, что я — немец, и на новом месте буду принадлежать к высшему классу для той местности. Ну, такие там порядки. Вот окружающие и не знают, как правильно вести себя с «будущим господином». Я пытался, конечно, как-то исправить ситуацию, сойтись поближе с кем-нибудь из сверстников, но постоянно натыкался на вежливое отчуждение. Ну, что ж, перетерпим и это.

И ещё: мы постоянно слышали от этих людей странное выражение «terra nova». Произносили это словосочетание с каким-то придыханием, надеждой, что ли… Я прекрасно знаю, что оно значит — по-латыни это «новая земля». Именно так переселенцы именуют место, куда мы едем. И явно вкладывают в эти слова какой-то, ведомый только им, смысл…

…На место мы прибыли ближе к полудню третьего для пути. Местность постепенно менялась, но теперь уже, на мой вкус, в лучшую сторону. Стало немного прохладней, полупустыня сменилась предгорьями, поросшими лесом, там и сям стали попадаться ухоженные виллы, аккуратно убранные поля. И появились дороги. Настоящие автомагистрали, почти как в Германии. И на них были автомобили. Мои спутники смотрели на это чудо во все глаза, а я их понимал. Если для меня, по сути — европейца, виды германских полей (правда, наблюдаемые всего один раз в жизни) были не внове, то им всё это великолепие должно было показаться землёй обетованной! Габи тоже не могла оторвать взгляд от побеленных заборчиков, аккуратных, крытых черепицей крыш, громадных домов, построенных в каком-то совершенно невообразимом ля здешних мест стиле. Кажется, я стал понимать, что вижу, только тогда, когда мы вывернули на очередном куске серпантина, и передо мной открылась вся панорама долины… Это была настоящая Швейцария, друзья мои! Я не видел такие красоты в реальности, но на судне, доставившем нас в Аргентину, был баталер-швейцарец, и он любил по вечерам раскладывать на своём рундучке красочные фотографии и виды, вырезанные из журналов. Он тосковал по родине и мог часами говорить про её горы и поля, ледники и озёра.

И вот всё это великолепие предстало перед нами теперь воочию. Габи ахнула и покрепче прижалась ко мне, остальные громко загомонили, показывая пальцами на расположившийся в долине, на берегу ослепительно голубого озера, небольшой городок.

На первый взгляд, проживало здесь не больше тридцати-сорока тысяч душ. Небольшие, аккуратные, словно игрушечные домики в сени сатов и посереди зелени лужаек. Аккуратные дорожки, непременное здание кирхи в центре и доб побольше, по-видимому, здание бургомистра или мэра, не знаю, уж как он тут у них зовётся.

Чуть в стороне от городка — типовые, совершенно одинаковые, как сиамские близнецы, строения. Наш автобус, не заезжая в Барилоче, повернул именно туда.

После того, как все прошли обязательное врачебное освидетельствование, заключавшееся в том, что престарелый доктор в пенсне, чем-то напоминающий нашего Антона Павловича Чехова, прослушивал всех стетоскопом и осматривал зубы, не забывая задавать стандартные до банальности вопросы о самочувствии, нас загнали — мужчин и женщин по-отдельности — в некое подобие санитарного барака, где отмыли струями тёплой воды и какими-то присадками, по-видимому — антисептиками, после чего всем раздали одинаковые мешковатые комбинезоны с непонятными значками на груди и спине.

В соседнем помещении несколько мужчин и женщин тщательно переписали наши данные, сверив с теми, что были переданы нами с вербовочного пункта. Каждого сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Вновь прибывшие веселились, всё это на фоне предстоящих заработков казалось смешной и вполне безобидной процедурой. И только мне, хорошо помнившему по рассказам близких о конц… (зачёркнуто) фильтрационных лагерях в Европе всё это показалось, мягко говоря, тревожным. Причём, волновался я не столько за себя, сколько за Габи.

С ней мы встретились в общей столовой за обедом, весьма неплохим, кстати. Она была весела и постоянно щебетала о том, что ей уже предложили переучиться на телефонистку, учитывая, что она однажды почти полгода проработала на телефонном узле в Байресе. Ну, до того, как решила полностью посвятить себя танго, конечно.

Это меня обрадовало и встревожило одновременно. Обрадовало потому, что, по нашим с сеньором Ортегой планам, именно трудоустройство Габи должно было стать главным подспорьем в исполнении наших планов. Мы думали, что её поставят убирать в служебных помещениях, посадят делопроизводителем или контролёром на какое-нибудь производство. Но о такой удаче мы даже и помыслить не могли.

А тревожило то, что мне не предложили никакой работы… То есть — вообще никакой. Просто сунули в руки учётную карточку с моим порядковым номером и предложили после обеда заскочить в канцелярию.

Я пошёл в канцелярию, сняв на входе кепи, и спросил у дежурного в какой-то униформе, кто меня вызывал. Спросил по-немецки, поскольку распознал в сидящем за столом на коммутаторе крепком блондинистом молодчике с пистолетом на поясной кобуре природного пруссака.

Услышав родную речь, он расплылся, вскочил, набрал какой-то номер, продиктовал комбинацию цифр со знака на моей робе. После чего восторженно рявкнул «Яволь!» и ткнул пальцем в дальний конец коридора. Я настороженно подошёл к обитой коричневым коленкором двери и осторожно постучал. Услышал «Войдите!» по-немецки, толкнул её и вошёл.

Остановился на пороге, отчитался:

— Генрих Штраубе, прибыл по вашему приказанию…

Напротив меня за столом сидел плотный