стали встречаться с тех пор, как Марк Тициний прибыл в Сицилию в составе преторской когорты Лициния Нервы…

– Только не говори, что Гадей, разузнав о заговоре рабов, ничего не сообщил брату, – перебил Мемнон финикийца.

– Нет, он не сообщил ему о заговоре. Напротив, Гадей очень хотел, чтобы рабы восстали. Но он сообщил брату о другом…

– О чем же?

– Он узнал, что среди заговорщиков находится критский архипират Требаций, который не только подстрекал рабов смелее браться за дело, но и обещал доставить им оружие…

– О! Теперь понятно, почему римский претор ничего не может поделать с мятежниками, которых пираты вооружили до зубов! – воскликнул один из обозников.

– Когда он узнал об этом, то сказал мне, что за голову Требация римский сенат обещает награду в двадцать талантов, – продолжал Магон. – Сам Требаций, беседуя с заговорщиками, проговорился, что он должен той же ночью вернуться в Сиракузы. У Гадея на тот момент было всего четыре всадника, включая меня. Но он загорелся желанием во что бы то ни стало перехватить архипирата в пути, а если это не удастся, мчаться в Сиракузы и предупредить своего брата, военного трибуна Марка Тициния, что пираты находятся в одной из сиракузских гаваней, поджидая там Требация, который вот-вот должен появиться…

– И что же? Удалось римскому трибуну захватить архипирата? – с едва заметной усмешкой спросил Мемнон.

– Нет. Требаций и его телохранитель успели благополучно добраться до своего корабля, стоявшего на якоре в Трогильской гавани, после чего пираты с боем прорвались в открытое море.

– Понятно, – сказал Мемнон. – Но ты еще говорил, что Гадей сошелся с рабами-заговорщиками и очень желал им успеха. Он хотел принять участие в восстании?

– Он не собирался присоединяться к мятежникам. Он преследовал другую цель…

– И что же он задумал? Почему ты замолчал?

– Гадею вдруг пришла в голову мысль выхлопотать у претора помилование, – сдерживая стон, снова заговорил Магон, но его прервал Лонгарен, воскликнувший:

– На совести у Гадея десятки убитых сицилийцев! На что он мог рассчитывать, этот подлый злодей? Ни один римский претор, уважающий законы, не простил бы негодяя, руки которого обагрены кровью стольких невинных людей.

– Претор помиловал Гадея, учитывая важность услуги, которую он ему оказал, – сказал Магон.

– Какой услуги? – спросил Лонгарен.

– Гадей догадывался, что рабы вскоре возьмутся за оружие, и долго ждать ему не пришлось. Близ Галикий возмутились несколько сотен рабов во главе с Варием. Они двинулись в область Гераклеи, где к ним должны были присоединиться тамошние рабы, посвященные в заговор. Однако претор, вовремя предупрежденный о планах заговорщиков, быстро собрал большой отряд и двинулся навстречу мятежникам. Варий не успел дойти до Гераклеи. Претор пришел туда первым, и мятежникам пришлось повернуть от побережья в горы. Они укрепились на высокой скале близ Триокалы и запаслись провиантом. Претор попытался приступом овладеть их лагерем, но успеха не имел. Этим и воспользовался Гадей. Он хорошо знал, как важно претору быстро покончить с бунтовщиками. При посредничестве своего брата он пообещал претору, что поможет ему захватить лагерь мятежников в обмен на помилование. Претор дал согласие. Гадей отправился в лагерь Вария, приказав и мне следовать за ним…

– А, так значит, и ты принимал участие в этом деле? – спросил Мемнон, и лицо его потемнело от ненависти.

– Я всего лишь раб и делал то, что мне приказывали, – простонал Магон.

Меч дрогнул в руке Мемнона: он едва удержал себя от искушения убить финикийца на месте. Теперь он знал, как погиб Варий, доверившийся предателю Гадею…

– Да что с ним говорить? – воскликнул один из обозников. – Отвезем его в Агирий. Пусть им там займутся палачи.

Изнемогающего Магона обозники усадили на одну из повозок, а трупы остальных разбойников так и оставили лежать у обочины дороги.

Позднее Лонгарен и Мемнон узнали, что финикиец, потерявший много крови, через несколько дней испустил дух в агирийской тюрьме.

Когда обоз тронулся, Лонгарен обратился к Мемнону:

– Прости мне мое любопытство, Артемидор, но должен признаться, что меня несколько озадачил твой разговор с этим негодяем… Я понял так, что ты видел его в священной роще Паликов, где происходило собрание рабов-заговорщиков и… Впрочем, если не хочешь, ничего не говори, – добавил он, бросив на своего спутника странный взгляд.

– Неужели ты заподозрил, что у меня могло быть что-то общее со сбродом рабов, замышляющих изменить своим господам? – ответил Мемнон, изображая на своем лице удивленное негодование. – Ну да, пять месяцев назад я действительно был в Палике… Разве тебе не приходилось там бывать? – спросил он.

– Я приезжал туда трижды, чтобы клятвами скрепить очень важные торговые сделки.

– С такой же целью и я прибыл тогда в Палику. Мне нужно было договориться с одним леонтинцем о поставке партии зерна в Брундизий, где я состою в товариществе хлебных торговцев…

И Мемнон принялся рассказывать Лонгарену о том, как он стал «невольным свидетелем заговора рабов», в большом числе собравшихся у священных источников.

– Память у меня превосходная, – продолжал Мемнон, заканчивая свой на ходу сочиненный рассказ. – Многих из собравшихся там я запомнил в лицо, в том числе и гнусную физиономию этого финикийца. По правде сказать, я тогда не особенно вникал в происходящее и не придал ему никакого значения. Разве мог я предположить, что кучка презренных рабов развяжет настоящую войну в Сицилии?..

Лонгарен слушал внимательно. По выражению его лица Мемнон заключил, что вполне удовлетворил любопытство приятеля и отвел от себя возникшие у него подозрения.

Глава третья

Гостеприимство Лонгарена. – Осень в Катане

Лонгарен после схватки с разбойниками проникся к Мемнону безграничным уважением. Он с восхищением говорил ему, что первый раз в жизни увидел человека, который с таким искусством владеет оружием. Сам он был чрезвычайно горд тем, что ему довелось впервые за свою жизнь принять участие в настоящем бою.

Всю дорогу Лонгарен был оживлен и необычайно разговорчив. Мемнону, чтобы поддерживать с ним беседу, приходилось сочинять о себе всякие небылицы, так как спутник очень интересовался его коммерческими делами и даже обещал познакомить его со своими друзьями из деловых кругов.

Мемнон и Лонгарен не стали задерживаться в Агирии. По прибытии туда они наскоро перекусили в таверне и поскакали дальше – в Центурипы. На закате они добрались до города и заночевали там в приличном доходном доме.

На следующий день приятели продолжили свой путь. Мемнон снова завел разговор о гостинице, но Лонгарен теперь и слышать не хотел, чтобы его новый друг жил в гостинице.

– Нет, дорогой мой Артемидор, – обнимая его, заявил Лонгарен. – Теперь мы с тобой побратимы, товарищи по оружию, вместе бившиеся против общего врага. Я надеюсь, что ты не откажешься обменяться со мной гостевыми табличками. Отныне мой дом – это твой дом. Что касается твоей поездки в Абрикс, где ты оставил скучать свою супругу, то у меня есть прекрасный двадцативесельный лемб93. Настоящий «Арго». На нем ты в один день доберешься до Абрикса и вернешься обратно.

В полдень они уже были в Катане. Дом Лонгарена находился в центральной части города и представлял собой роскошный особняк с двумя перистилями. В нем было по меньшей мере двенадцать роскошно обставленных комнат. Лонгарен познакомил алекандрийца со своей женой и всеми родственниками, которых он пригласил на торжественный пир по случаю своего благополучного возвращения из опасного путешествия.

За столом Лонгарен немного преувеличенно описывал происшествие под Ассором, расхваливая силу и храбрость друга своего Артемидора Лафирона, не забыв упомянуть и о своей собственной доблести, проявленной в схватке с разбойниками. Он даже приказал слугам принести и показать гостям свой щит, получивший во время боя заметные вмятины от ударов меча разбойника, с которым он вступил в схватку.

Поздним вечером Лонгарен повел Мемнона в гавань, чтобы показать ему свой лемб. Мемнон осмотрел судно и нашел, что оно в отличном состоянии. Тип этого корабля был очень распространен в приморских городах. Лембы отличались легкостью и быстротой хода. Пиратские миапароны их не догоняли, поэтому всякий, кому приходилось совершать плавание