и в этот раз. И когда солнце садится, и Алиса встает на цыпочки, чтобы дотянуться до щели, в которую можно вставить письмо, к ней подходит маленькая девочка и предлагает положить записку в одну из относительно пустых щелей внизу. Девочка говорит, что она сделала это со своей запиской минуту назад, и добавляет, что пришла поблагодарить Бога за то, что он излечил ее от лейкемии. Ровно неделю назад она закончила курс лечения.

При всей ее склонности к постоянной восторженности, даже Алиса понимает, что ей никогда не узнать, была ли маленькая девочка, с которой она столкнулась у Стены Плача, той самой, чья молитва взлетела в воздух рядом с захоронением. Может быть, были две больные девочки, — размышляет она в конце рассказа, — а может быть, и только одна. Но если их было действительно две, то нам остается только желать, чтобы эта чудесная встреча была знаком из космоса, космическим свидетельством того, что они обе исцелились.

Вот бы у этой прозрачной сказки был другой автор! Но ее написала я, написала, не имея ни малейшего представления, о чем и о ком я пишу. Это было так натянуто и притворно, что в пятницу, когда вышла газета, даже Менахем воздержался от звонка мне, чтобы поделиться своей реакцией, но я была тогда настолько тупа, что не удивилась его молчанию. Была ли я прозрачна для него? Или, может быть, Рэйчел прочитала меня между строк? Думаю, нет, хотелось бы верить, что нет, да и в любом случае это уже не важно. Не важно, нет, только тревожно. Две больные девочки, написала я. Лишь бы они поправились, написала я. Незаметно я инсценировала этот блеф. Это было неосознанное притворство, потому что я была такой, и меня это ничуть не беспокоило. И в течение многих лет большую часть своего времени мне определенно нравилось бродить по городу с косичками.

Позже уделю этому внимание. Я должна это сделать, невозможно об этом не думать. Я потом, конечно, обязательно уделю этому внимание, много внимания — но не сейчас, не в эту минуту, когда на повестке дня совсем другое и когда есть другая правда, о которой я должна сказать:

Записки, выпавшие из Стены, действительно хоронят с уважением, как я и писала, в то время как записки с сообщениями, оставленные гостями отеля, выбрасываются в мусорное ведро.

Мне пришло в голову, что полиция вполне могла конфисковать сообщения, полученные пропавшим без вести, и изучить их. Но шли недели, и никто из полиции не связывался с нами, чтобы задать какие-либо вопросы, а если и обращались, а я не думаю, что обращались, то мой муж-защитник, мой ангел-хранитель мне об этом не сказал. Если так и было на самом деле, я не против, и даже сейчас, спустя столько времени, мне не нужно спрашивать его, не нужно знать.

Как только мы вернулись домой, мне стало ясно, что возможность того, что полиция выследит нас, была чисто теоретической, и что правда в том, что бояться нам больше нечего. Я сделала все необходимое, чтобы предотвратить отклонение от успешного исхода нашего заговора. Я действовала по правилам игры. Но на самом деле, на обратном пути, когда я была занята подготовкой нашего алиби, я уже знала, я знала наверняка, что вся эта подготовка «на всякий случай» излишня и что это всего лишь мысленная игра, в которую мы с Одедом должны будем играть, как бы подчиняясь правилам жанра.

Отклонения не будет, потому что отклонения кончились и отныне нет больше ужаса, а только проблески и вспышки паники. Мы с мужем вернулись домой, мы были дома, а на своей земле я не убоюсь зла, ты не убоишься зла.

Новое время открылось перед нами. Рай еще раз распахнул свои врата, и я решила не медлить и не устраивать на пороге промежуточную станцию.

Быстро ли, медленно ли, нам становилось все легче. В первые дни домашняя обстановка казалась прозрачно-хрупкой, словно все было сделано из искрящегося светом хрусталя. Помню, как осторожно я держала сковороду: ее дно отражает солнечный луч, оранжевый солнечный зайчик танцует на стене, а я держу сковороду обеими руками — только бы не разбилась.

Я осторожно перемещалась между дорогими для меня предметами, пока их хрупкость постепенно не уменьшилась и остался только блеск.

Прошло три или четыре недели, когда я, прежде чем звонить друзьям и возвращать людей в свою жизнь, подспудно готовила себя к трудностям общения: прочитанные книги убеждали меня в том, что содеянное создаст барьер между мной и остальным миром. Я не потратила много времени на размышления об этом. Может быть потому, что я мало думала, во мне не росло опасение. Я не чувствовала настоящего беспокойства, но меня все же иногда поражала легкость восстановления контакта и отсутствие какой-либо преграды. Когда я общалась с людьми, я иногда вспоминала, что у меня есть тайна, но это осознание, было почти нейтральным, нейтральным и невесомым, как тот факт, что у меня карие глаза. Нелюдь исчез, а вместе с ним исчезла и тяжесть тайны.

А прежде, чем созвониться с подругой и предложить пойти вместе покупать босоножки, и даже когда Одед еще следил за новостями в интернете и нес свою утреннюю вахту в саду — я уже вернула себе утреннюю улыбку нашего бакалейщика. Я уже вернула себе удовольствие подслушивать разговоры прохожих, удивительную прелесть неправильного слова, запах свежемолотого кофе, гладкость и сладость, оставленную привкусом халвы во рту. Я вернула себе вид нежного побега смоковницы, храбро пробивающейся между плитами тротуара, и чувство прочности, придаваемое каменными стенами, особенно когда они розовеют к вечеру. Я восстановила много таких вещей.

Облегчение неуклонно росло, и новая свобода освобождала все больше места для счастья. После того, что я пережила, после того, что мы пережили, — кто откажет мне в удовольствии от кофе с халвой, кто скажет, что мы не имеем права?

Что же касается книг, то, признаюсь, мне нужно было время. В течение нескольких недель все, что я пыталась читать, казалось скучным, абсурдным или тривиальным. Снова и снова я склонялась к воде, и каждый раз вода отступала, не утолив моей жажды.

Моя дорога назад к чтению была проторена совершенно случайно, когда однажды в поисках живительного источника, я открыла Танах[18] и начала читать Книгу Судей. Танах не был ни скучным, ни тривиальным, и я провела недели с Судьями, Царями и Пророками.

Подобно религиозной женщине в головном уборе,