— Когда увидимся?

— Я позвоню тебе завтра или послезавтра, — сказалаона.

— Обещаешь?

Беа кивнула.

— Звони домой или в магазин. Номер тот же. Он ведь утебя есть, правда?

Она снова кивнула. Я попросил водителя остановиться на углуМунтанер и Дипутасьон, предложил Беа проводить ее до дома, но она отказалась иушла, не позволив мне ни поцеловать ее, ни даже прикоснуться к ней. Онабросилась бежать, а я смотрел ей вслед из такси. В квартире Агиларов горелсвет, и мой друг Томас глядел на меня из окна своей комнаты, в которой мыпровели столько вечеров за шахматами и болтовней. Я помахал ему с вымученной улыбкой,которую он, скорее всего, не разглядел. Он не ответил. Его силуэт за окном былнеподвижен. Он холодно смотрел на меня, потом исчез, и свет погас. «Он ждалнас», — подумал я.

Дома я увидел, что ужин был сервирован на двоих. Отец ужеушел к себе, и я подумал, не означает ли это, что он, наконец, решился ипригласил Мерседитас поужинать с ним. Я проскользнул к себе, не зажигая света,и вдруг понял, что в моей комнате кто-то есть и что человек этот вытянулся намоей постели, как покойник, со скрещенными на груди руками. Внутри у меня всепохолодело, но тут я узнал храп и профиль с несравненным носом. Я зажег ночники разглядел Фермина Ромеро де Торреса, похрапывавшего на покрывале с довольнымвидом и мечтательной улыбкой на устах. Я вздохнул, и спящий открыл глаза. Привиде меня он удивился, явно ожидая увидеть кого-то другого. Он протер глаза,огляделся.

— Надеюсь, я вас не очень напугал. Бернарда говорит,что во сне я вылитый Борис Карлофф[91] на испанский лад.

— Что вы делаете в моей постели, Фермин?

Он поднял взгляд с некоторым сожалением:

— Смотрю сон про Кароль Ломбард. Мы были в Танжере, втурецких банях, и я намазывал ее всю тем маслом, которое продают, чтобысмазывать детские попки. Вы когда-нибудь намазывали женщину детским маслом сголовы до ног, ничего не пропуская?

— Фермин, сейчас полпервого ночи, и я на ногах не стоюот усталости.

— Простите, Даниель. Просто ваш глубокоуважаемый отец настоялна ужине, и после него мне стало нехорошо, говядина действует на меня вроденаркотика. Тогда он предложил полежать тут немножко, сказал, что вы не будетепротив…

— Я не против, Фермин. Только слегка удивился.Оставайтесь в постели и возвращайтесь к Кароль Ломбард, она наверняка вас ещеждет. Кстати, залезайте под одеяло, сегодня жутко холодно, а не то вычто-нибудь подхватите. Я пойду в столовую.

Фермин кротко кивнул. Его синяки расцветились всеми цветамирадуги, и голова с редкими волосами и двухдневной щетиной походила на упавший сдерева перезрелый фрукт. Я взял из комода одеяло, еще одно протянул Фермину,погасил свет и ушел в столовую, где меня ждало любимое кресло отца. В нем яскорчился, как мог, в полной уверенности, что глаз не сомкну. Едва закрывглаза, я видел во тьме белые гробы, и тогда я открывал глаза и изо всех силпытался отвлечься. Наконец мне удалось заклятиями вызвать видение нагой Беа,лежащей на одеяле в ванной комнате в мерцающем свете свечей. Затерявшись в этихсчастливых воспоминаниях, я слышал отдаленный шум моря и, сам того не понимая,погружаясь в сон, плыл, должно быть, к Танжеру. Неожиданно я осознал, что этоне море, а храп Фермина, но в следующее мгновение мир погас. За всю жизнь я неспал лучше и глубже, чем в ту ночь.

Утром хлынул ливень, сразу затопивший улицы и яростнобарабанивший по стеклам. Телефон зазвонил в половине восьмого. Я вскочил скресла, чтобы ответить, сердце трепыхалось где-то в горле. Фермин, в халате ишлепанцах, и отец с кофейником в руках обменялись уже традиционным взглядом.

— Беа? — прошептал я в трубку, отвернувшись отних.

Мне послышался тихий вздох.

— Беа, это ты?

Никто не ответил, и через секунду связь прервалась. С минутуя смотрел на телефон и ждал, что тот снова зазвонит.

— Перезвонят, иди завтракать, — сказал отец.

Она еще позвонит. Наверно, кто-то ей помешал. Не так ужпросто обойти комендантский час сеньора Агилара. Нет повода для тревоги. Думаяобо всем этом, я дотащился до стола и притворился, что завтракаю с отцом иФермином. Не знаю почему, может из-за плохой погоды, но еда показалась мнесовсем безвкусной.

Ливень не прекращался, и в час открытия магазина во всемрайоне отключили свет до полудня. Отец вздохнул:

— Только этого нам не хватало.

В три у нас протекла крыша. Фермин собрался к Мерседитас заведрами, тазами или какими-нибудь еще емкостями, но отец категорически запретилее беспокоить. Дождю не было конца. Чтобы немного успокоиться, я рассказалФермину о событиях прошлого вечера, все, кроме того, что было в усыпальнице. Онслушал меня зачарованно, а затем проявил невероятную настойчивость, требуя,чтобы я описал упругость и форму груди Беа, но я оставил его требования безвнимания. День угасал в струях дождя.

После ужина я сделал вид, что решил размять ноги, оставивотца за чтением, и направился к дому Беа. Спрятавшись за углом, я смотрел наокна и спрашивал себя, как описать то, чем я здесь занимаюсь. Шпионю,вынюхиваю, нелепо выгляжу — наверное, именно так. Как выяснилось, я был начистолишен как чувства собственного достоинства, так и подобающей на ледяном ветруодежды, а потому спрятался в подъезде на другой стороне улицы. За полчасанаблюдения за окнами мне удалось разглядеть силуэты сеньора Агилара и его жены,но Беа не было и следа.

Уже к полуночи я вернулся, наконец, домой, дрожа от холода ис тяжелым сердцем. «Она позвонит завтра», — повторил я тысячу раз, пытаясьуснуть. Но Беа не позвонила и завтра. И на следующий день. И в течениеследующей недели, самой длинной и самой последней в моей жизни.

Потому что через семь дней я уже не чувствовал себя живым.

Только тот, кому остается от силы неделя жизни, может такбездумно тратить время, как это делал я в те дни. Сидел, уставившись нателефон, и изводил себя, настолько порабощенный собственной слепотой, что вупор не видел вещей, уже давно предрешенных судьбой. Днем в понедельник внадежде встретить Беа я отправился на Университетскую площадь к зданиюфилологического факультета. Ей бы не понравилось, что я туда явился, ведь насмогли увидеть вместе, но я предпочитал ее ярость этой мучительнойнеизвестности.

От секретаря я узнал, где ведет занятия профессор Веласкес,и стал ждать. Через двадцать минут двери открылись и выплыл профессор,высокомерный и важный, как собственный портрет, окруженный, как водится,стайкой поклонниц. Прошло еще минут пять, но Беа так и не появилась. Я решилсязаглянуть в аудиторию: три девушки, похожие на учениц приходской школы, болталии обменивались не то конспектами, не то какими-то тайными записками. Одна изних, явно главная в этом маленьком сообществе, заметила мое присутствие,замолчала и впилась в меня обвиняющим взором.