— Даниель, — шепнула она, улыбаясь, стоя противсвета.

Голубой дым клубился вокруг ее головы, темно-карминовые влажныегубы оставили красный, словно кровавый, след на сигарете, которую она держаламежду указательным и средним пальцами. Одних обычно вспоминаешь, а другие —снятся. Для меня Нурия Монфорт была Призрачной, как мираж: глядя на таких, неспрашиваешь себя, существует ли этот человек на самом деле, просто следуешь заним, пока он не исчезнет или не посягнет на твою жизнь. Я последовал за ней вмрачную полутемную гостиную, к ее столу, ее книгам, ее коллекции карандашей,выложенных ровно и симметрично.

— Я думала, больше тебя не увижу.

— Жаль, что я вас разочаровал.

Она села у стола, скрестив ноги и откинувшись назад. Я отвелглаза от ложбинки на ее груди и уставился на пятно сырости на стене, потомподошел к окну и глянул на площадь. Фермина не было. Нурия Монфорт смотрела наменя, и я это чувствовал, слыша ее дыхание за спиной. Не отводя взгляда отокна, я заговорил:

— Несколько дней назад один мой друг заметил, чтоуправляющий домом, принадлежавшим когда-то семье Фортунь-Каракс, пересылаеткорреспонденцию на абонентский ящик. Этот ящик зарегистрирован на имяадвокатской конторы, которой на самом деле не существует. Тот же другустановил, что человек, годами забиравший все послания из ящика, воспользовалсявашим именем, сеньора Монфорт…

— Замолчи.

Я обернулся, и она тут же отпрянула — в тень.

— Ты берешься судить, хотя ничего обо мне не знаешь.

— Так помогите мне узнать.

— Кому ты об этом говорил? Кто еще знает?

— Многие, даже больше, чем надо. Полиция давно следитза мной.

— Фумеро?

Я кивнул. У нее, кажется, дрожали руки.

— Ты не представляешь, что ты наделал, Даниель.

— Так объясните мне, — настаивал я с твердостью, вглубине души сомневаясь в своем праве так поступать.

— Думаешь, если тебе попалась та книга, так ты можешьвмешиваться в жизнь людей, о которых ничего не знаешь, в то, чего не можешьпонять, в то, что тебя не касается?

— Теперь касается, хотите вы этого или нет.

— Ты не знаешь, о чем говоришь!

— Я был в доме Алдайя. Я знаю, что Хорхе Алдайяскрывается там. Я знаю, что Каракса убил он.

Она долго смотрела на меня, взвешивая слова:

— Фумеро в курсе?

— Не знаю.

— А следовало бы. Он проследил за тобой до этого дома?

Жгучая ярость горела в ее глазах. Я пришел сюда обвинителеми судьей, но с каждым мгновением все больше чувствовал себя виновным.

— Не думаю. А вы знали? Что это Алдайя убил Хулиана ипрячется в том доме… Почему вы мне не сказали?

Она горько улыбнулась:

— Ты совершенно ничего не понимаешь, так ведь?

— Я понимаю, что вы солгали мне, чтобы защититьчеловека, который убил того, кого вы называли вашим другом, и много летпокрывали преступника. А ведь речь идет о человеке, который всю свою жизньпосвятил уничтожению всех следов, оставшихся от Хулиана Каракса, которыйсжигает его книги. Я понимаю, что вы солгали мне насчет вашего мужа, которогонет ни в тюрьме, ни, судя по всему, в этом доме. Вот это я понимаю.

Нурия Монфорт медленно покачала головой:

— Уходи, Даниель. Уходи из этого дома и не возвращайся.Ты сделал достаточно.

Я пошел к двери, а она осталась в гостиной. На полпути яоглянулся: Нурия Монфорт сидела на полу, прислонившись к стене, от былойизысканности образа не осталось и следа.

Глядя себе под ноги, я пересек площадь Сан Фелипе Нери,мучаясь от боли, которой поделилась со мной та женщина, от той скорби, чьимневольным орудием я стал. «Ты не представляешь, что ты наделал, Даниель». Мнехотелось бежать. У перехода напротив церкви я заметил краем глаза, как тощийносатый священник, стоявший на ступеньках с требником и четками, украдкой меняблагословил.

В магазин я опоздал на сорок пять минут. При виде меня отецосуждающе нахмурился и поглядел на часы.

— Ты представляешь себе, который час? Знаешь же, чтомне нужно ехать в Сан Кугат к клиенту, и бросаешь меня здесь одного.

— А Фермин? Его еще нет?

Отец торопливо покачал головой, он всегда спешил, когда былв плохом настроении.

— Кстати, тебе письмо. Там, у кассы.

— Папа, прости меня, но…

Он жестом дал понять, чтобы я оставил извинения при себе,взял плащ и шляпу и ушел не попрощавшись. Злиться он перестанет еще по пути навокзал, насколько я его знаю. Удивляло отсутствие Фермина. Я его видел вмаскарадном костюме священника на площади Сан Фелипе Нери, он ждал НуриюМонфорт, чтобы проследить, в какое таинственное место та направится. Моя вера вуспех этой стратегии рассыпалась в прах, наверняка Фермин проследит за ней доаптеки или булочной. Отличный план. Я подошел к кассе, поглядеть, о какомписьме говорил отец. На конверте, белом и прямоугольном, как могильная плита,вместо распятия была надпись, лишившая меня последних следов присутствия духа,которое еще оставалось у меня, чтобы кое-как скоротать день до вечера.

Военный комиссариат Барселоны.

Призывной пункт

— Алилуйя, — прошептал я.

Я знал, что там, внутри, даже не открывая, но все жераспечатал, чтобы окончательно добить самого себя. Письмо было лаконичным, дваабзаца эпистолярной прозы военного образца, по стилю нечто среднее междупламенным воззванием и опереточной арией. Меня извещали, что я, Даниель СемпереМартин, в двухмесячный срок буду иметь честь приступить к исполнению самогосвятого долга любого испанского мужчины: служить Родине и носить формунациональной армии, призванной вести священную войну в защиту последнегодуховного оплота Западной цивилизации. Я надеялся, что Фермин сумеет найти вовсем этом хоть что-то забавное и заставит нас улыбнуться над гениальной поэмойо «падении жидомасонского заговора».[96]

Два месяца. Восемь недель. Шестьдесят дней. Я даже могприкинуть время в секундах и получить число в километр длиной. Мне оставалосьпять миллионов сто восемьдесят четыре тысячи секунд свободы. Может, донФедерико, по словам отца, способный собрать «Фольксваген», сделает мне часы сдисковыми тормозами? Может, хоть кто-нибудь объяснит мне, как поступить, чтобыне потерять Беа навсегда? Зазвенел колокольчик на двери, и я подумал, что вернулсяФермин, осознавший наконец, что наши игры в детективов не тянут даже назахудалый анекдот.