– А как же первое правило фильма ужасов? – На Антонабыло жалко смотреть. – Ведь Макс и Лаккай, они были вдвоем… Думаю, от того, чтопроисходит здесь, нельзя защититься, даже если мы будем пасти друг друга…

– Не знаю. Не уверена.

– Хорошо. Идемте, – сдался наконец нейрохирург.

* * *

…Мы шли длинными запутанными коридорами “Эскалибура”. Теперьвсе выглядело зловещим, даже аварийные лампочки в сетках. Зловещей была итишина.

– Долго еще? – спросила я только для того, чтобы что-тоспросить, чем-то взорвать эту тишину.

– Нет, сейчас выйдем на корму и спустимся вниз. Навоздухе, на кормовой палубе, мне стало лучше.

– По-моему, начинается оттепель, – сказала я, поднявголову вверх, к звездам, которые были не видны из-за низких облаков. И тут жеувидела еще один флаг, болтающийся над головой.

Совсем другой расцветки, не похожий на тот, который я успелавыучить за несколько дней.

– Еще один, – равнодушно сказала я. – Если так будетпродолжать и дальше, мы обвесимся такими игрушками, как новогодняя елка.Интересно, что теперь нам хотят сказать?

– Мы с Максом уже видели его, когда переносили Клио, –так же равнодушно сказал Антон. – Пусть болтается.

– Ни о чем серьезном он не сообщает?

– Ни о чем таком, чего бы мы уже не знали. Две серыхполоски и белая в середине – “Я имею на борту опасный груз, держитесь от меня встороне”.

– Теперь к нам уже точно никто не подойдет. – Мне былоплевать, подойдет ли к нам кто-нибудь или нет. – Если даже сюда забредеткакой-нибудь шальной “Летучий голландец”.

– Никто сюда не забредет. Здесь не бывает судов. Этотфлаг для нас.

– Для нас, конечно же, для нас, Антон. Но раз мыпредупреждены, может быть, просто снять его?

– Зачем? Он опять появится, – обреченно сказалнейрохирург.

– Вы тоже… Вы тоже не верите в то, что все можнообъяснить?

– Я бы все отдал, чтобы получить хоть какое-нибудьобъяснение.

– Нужно только набраться терпения, и все станет на своиместа.

– Когда? Когда всех нас здесь перебьют?..

– Идемте, Антон, нам нельзя долго разговаривать, иначемы возненавидим друг друга. Никому здесь нельзя долго разговаривать…

– Я бы не смог возненавидеть вас, даже если бы хотел…Вы… Очень нравитесь мне, Ева.

– Что ж, самое подходящее место для подобных признаний.Может быть, отложим?

– Отложим до чего? – Впервые я услышала в голосе Антонастальные нотки. – До того, когда нас всех перебьют?

– Это называется дансинг в ставке Гитлера. – Яукоризненно посмотрела на Антона.

– Не понял! – По его лицу пробежала тень.

– Вы когда-нибудь занимались нацистской Германией?

– А почему я вдруг должен заниматься нацистскойГерманией? – Он даже повысил голос. – Я врач, а не историк.

– Да я сказала просто так… Последние дни передкапитуляцией в ставке Гитлера – это была совершенно запредельная вещь. Всепредчувствовали конец и потому пускались во все тяжкие, запершись в бункере наглубине в страшное количество метров. Пьянство, самые немыслимые оргии,самоубийства… Предчувствие неизбежной смерти, неотвратимость конца всегда развязываютруки, вы не находите? То же самое может сейчас случиться и с нами… Во всякомслучае, мы близки к этому…

– Нет. – Антон выронил на палубу шубу Клио и двасвитера Сокольникова и попытался взять меня за руки. – Нет… Есть нравственныйзакон…

– Нравственный закон внутри нас, это мы тоже проходили.– Я взъерошила волосы Антона.

– Только не вы, слышите, только не вы… Вы не должны такдумать.

– Почему же я не должна так думать?

– Потому что… Потому что я защищу вас.

– Да. Вы защитите меня. Сокольников, должно быть, тожетак думал. Судя по всему, он до смерти влюбился в Клио, он бы отдал за неежизнь, правда? Отчего же он ее не защитил?..

Антон подавил стон, готовый вырваться у него из груди.

– Идемте, Антон. Нас ждут. Во всяком случае, двое изтроих…

* * *

…Впервые за все время пребывания на “Эскалибуре” я оказаласьв морозильном цехе корабля. Господи ты боже мой, как бы я хотела попасть сюдапри других обстоятельствах!.. Я даже не могла сказать, насколько он велик – егоочертания были погружены во тьму. Тускло освещенный, он напоминал гигантскийангар с широкой лентой транспортера посередине. По правой стороне цеха шлибесконечные ряды морозильных шкафов. В цехе было прохладно, но не настолько,чтобы убить все запахи. Запах сырого мяса и застывшей, замороженной кровиуловили даже мои безнадежно загубленные “Житаном” ноздри.

– Макс! – крикнул Антон. – Макс, где вы?

– Здесь. – Макс приподнялся с пустой лентытранспортера, на которой лежал. Он no-прежнему был в своей любимой черноймайке, казалось, холод совершенно не действует на него.

– Что здесь? – спросил Антон.

– Все так же. На Западном фронте без перемен. Не могувытащить его оттуда. Здравствуйте еще раз, Ева. Я кивнула ему, не удержалась испросила:

– Вам не холодно?

– Холодно бывает только в могиле, – отрезал Макс. – Ковсему остальному можно привыкнуть.

– Она… Она где-то здесь? – заплетающимся языкомспросила я, не сводя глаз с морозильных камер: уж очень это напоминалохолодильник морга.

– Нет, здесь маленькие отделения, для брикетов, сюдадаже вашу голову не сунешь. Они внизу, в трюме. Молодец, что принес вещи,Антон, иначе он там просто околеет.

– Может быть, он этого хочет, – пробормотал Антон.

– Хорошо, что вы пришли, Ева. – Макс улыбнулся мне ипотер шрам. – Попробуйте уговорить его подняться наверх. У нас ничего неполучается.

– Куда идти? – спросила я.

– Не идти, а ехать. – Макс хмыкнул, его черный юмор,как ни странно, импонировал мне. – Бобслеем не увлекались в молодости?

– Выросла на юге. Так что извините.

– Ну, это не страшно. Идемте.

Он слез с транспортера и повел нас с Антоном вдоль ленты всамый дальний угол цеха, теряющийся во тьме. Несколько раз я чуть не упала,спотыкаясь о трубы, проложенные прямо по полу.

– Здесь у вас запросто можно нос расквасить, – попенялая Максу.

– Работа грязная, что же вы хотите. Когда бьешь зверя,а потом колбасишь его на фарш, – уже не до удобств.

Он остановился перед люком в стене. От люка вниз, в пугающуютемноту, шел квадратный желоб. Должно быть, именно по нему в трюм морозильнойкамеры спускают брикеты тюленьего фарша…