— Такие преступления совершают только двадцатилетние, — сказал полковник Гущин, включая запись допроса Греты Кутайсовой. — Кто постарше сто раз бы подумал. А здесь — сплошной импульс и злость, смесь жестокости, наглости, страха разоблачения, дерзости, зачатков плана, везения и при этом редкой безалаберности и потери контроля над ситуацией. И еще, конечно, того, что было движущей силой всего.

— Что же это? — спросил Клавдий Мамонтов, хотя, как и Катя, знал ответ.

— Ревность и патологическая страсть. Что касается убийства Артема Воеводина — это абсолютно точно убийство по страсти. Причем он был объектом страсти обоих убийц. Но это не касается трех других жертв — там лишь попытка скрыть содеянное.

Вот так… Сложнейшее многослойное дело, сотканное из поразительных совпадений, тайн, намеренной и ненамеренной лжи свидетелей и информаторов, многозначительных умолчаний, ошибок, недомолвок, шантажа и старых грехов, Гущин объявлял убийством по страсти и ревности. Он любил лаконичные формулировки.

Они сидели в кабинете Гущина — Катя и Клавдий. Катя три дня не ходила на работу. Все эти дни она пряталась от жизни, от событий и в основном спала.

Больше всего ей хотелось, чтобы все, что они видели и пережили, чему стали свидетелями, осело на дно Патриаршего пруда, словно мутная взвесь. И тогда можно было бы уже судить беспристрастно, как и полагается тем, кто занят расследованием.

Когда она появилась в Главке, внешне вроде бы ничего не изменилось. Но в душе Катя знала: перемены произошли, и они глубоки.

О переменах свидетельствовала и крайняя скупость суждений обычно словоохотливого при полном раскрытии дела полковника Гущина, и странная, неподвижная тьма в серых глазах Клавдия Мамонтова. Он не мог простить себе того, что не вытащил Гаврилу из воды. Он считал это тем же самым — собственным поражением, личной катастрофой, как и в случае с работодателем, покончившим с собой.

Не было слов у Кати, чтобы утешить его. А винить его в смерти Гаврилы, которому в случае суда грозило бы пожизненное, уж точно никто в Главке не собирался.

И тем не менее.

Катя видела: Клавдий не находит себе места.

Полковник Гущин включил запись допроса Греты Кутайсовой. Она все еще находилась в тюремной больнице — прыжок из машины брата стоил ей двух сломанных ребер и ключицы. Это помимо ножевой раны в предплечье. Там, на мосту, Грета не захотела умирать — падать с высоты и тонуть в стылой воде. Она сидела на больничной кровати в байковом халате, в гипсе. Смотрела отсутствующим взглядом, но была внешне спокойна, даже холодна.

Катя подумала: передать стиль ее повествования можно лишь буквально, с репортерской беспощадностью, потому что никакое воображение журналиста неспособно изобразить эту смесь простоты, точности описываемых действий и жуткого смысла, что за этой почти детской инфантильной простотой скрывается.

— Сначала она вообще отказывалась от показаний. Не хотела отвечать на вопросы, — сообщил Гущин, прибавляя звук. — Следователь сказал ей, что тогда он устроит ей встречу с матерью Региной, и та сама станет задавать ей обо всем вопросы. Грета сказала — нет, ни за что, только не мама. Я вообще не хочу ее видеть, не хочу ничего ей говорить. Лучше я скажу все вам. Почти детская реакция, страх перед родителями. И такие чудовищные деяния. Как это совместить? Я не понимаю. Но в результате мы имеем ее чистосердечное признание.

На пленке Грета смотрела на свои руки, сцепленные на коленях.

— Все дело в том, что они были неразлучны, — сказала она. — С детства. Они всегда были вместе, заодно — он и Ло. Он ей подчинялся во всем. Мне он однажды сказал, что любил Ло уже тогда, когда меня еще не было на свете, когда я не родилась.

— Ваш брат? — Голос следователя нейтрален.

— Угу. Мама и папа всегда были заняты только собой. А мы жили в нашем доме как бы в другом измерении. Ну, отдельно от них, сами по себе. Я в тринадцать лет уже заметила, что Ло с ним спит. И это она его соблазнила. Он делал все, что она скажет, он поклонялся ей. Знаете, как в мифах богам поклоняются? Богиня — Афродита или Юнона — и смертный. Так и у них было. Ло это нравилось, она любила быть обожаемой, любила нравиться. Любила командовать, любила очаровывать. Конечно, ей его было мало — у нее со школы всегда было полно парней. Но она его жалела и никогда не показывала, что это у нее с кем-то всерьез. Она всех отшивала, как только видела, что он ревнует и бесится. И он все это терпел. Она же красивая была, очень красивая, наша Ло. Она всех гнала прочь, и они на какое-то время с братом соединялись. Я все знала. Но я никогда ничего им не говорила. Меня это не волновало, даже наоборот. Когда он сказал, что женится на Ло, я даже обрадовалась — будем всю жизнь все вместе.

— Ваш брат Гаврила хотел жениться на Пелопее?

— Угу, — Грета кивнула. — А что тут такого? Они же неродные. Гаврила мне сказал — это лишь родным нельзя, потому что гены, кровосмешение и дети-уроды могут родиться. А они были совсем неродные, и дети бы родились нормальные. Он ждал лишь окончания университета, чтобы папа взял его в дело, в фирму, чтобы у него были средства. Он купил кольца на свадьбу — мне их показывал: для Ло — с бриллиантами, себе обычное. Когда он сказал маме с папой, что просит руки Ло, те выпали в осадок. А она… она, мне кажется, сделала вид, что тоже в шоке. Она увидела, как реагируют папа и мама. И испугалась. Отмотала все назад. Сказала: нет, нет, ни за что, это невозможно. Она отказалась от него, причем сделала это при родителях. Она их поддержала, когда они отправляли его за границу, выгоняли из дома. Он решил, что она его предала. Я думаю, это была первая причина того, что он слетел с катушек. Он плакал. Он так плакал! Он кольца выбросил в мусор, понимаете? А Ло сразу же уехала на Патрики, в нашу берлогу. Дома начался такой бардак! Папа спутался с этой… вы знаете, о ком я. Ло начала колеса глотать — на Патриках это просто. Потом вроде как-то все устаканилось. Ло позвала его опять к себе. Они вроде помирились. Нет, они не спали уже. Ло это отвергала. Но мы общались, мы виделись. Мы пытались все это как-то преодолеть. Не знаю, на что он надеялся. Может, думал, ему удастся в будущем ее уговорить, он не хотел отступать. Он любил ее без памяти, насмерть. У него вообще никого не было, вы это понимаете? Никогда, никого, никаких девчонок. Только Ло. Мы снова были вместе — только мы. И я думала… Мне же было тогда всего пятнадцать — идиотка наивная! — Грета ударила хлипким кулачком по худой коленке и сразу же поморщилась от боли, от ран, от переломов. — Появился тот, другой. Я сама… это я с ним познакомилась. Это я виновата.

— Вы говорите об Артеме Воеводине?

Грета кивнула, она опустила голову и долго молчала.

— Я как увидела его, так сразу поняла, о чем братишка толковал, — насмерть, понимаете? Можно насмерть влюбиться, сразу и на всю жизнь. Артем был такой… У меня крылья выросли. Я думала, что тоже ему нравлюсь. А потом он увидел Ло и… В общем, мы с братишкой сразу очутились в одной лодке. Корабль дураков. Корабль отверженных. Корабль лузеров убогих. Гаврила тоже понял, что на этот раз все по-другому. Артем Ло не то что приглянулся, как ее прежние парни, нет, она буквально прилипла к нему. Прикипела и телом, и душой. И он к ней. Черт, скажете — они были созданы друг для друга? Но это я первая увидела его, выбрала его, познакомилась с ним! Я, я, я! Ну и что с того, что он старше, что он взрослый мужик?! Я надеялась, что он… что он просто трусит — мол, я малолетка. Он этого боится. Скажет: давай подождем, а? Я готова была ждать хоть сто лет. Но нет, он был без ума от Ло. Он влюбился в нее, а она в него. Я как-то приехала к ней на Патрики. И он явился. И по их взглядам было ясно: я лишняя, они ждут не дождутся, когда я свалю. А я назло сидела там с ними. Я даже вешаться на него начала. И он меня отшил — сказал: детка, не пора ли тебе домой? Ло засмеялась мне в лицо. Я ушла, был вечер. Я стояла у дома, смотрела на окно — туда, где сейчас спальня. Они были там — целовались, занимались любовью. Потом я оглянулась и увидела: Гаврила тоже стоит рядом и смотрит на окно. Я не знала, что он тоже околачивается на Патриках. Я ему сказала: они там. Он ее трахает. Я его ненавижу. Они, возможно, поженятся, и это у них будет свадьба, будут дети, а не у нас. И он сказал мне: я убью его. Вот так просто и сказал, негромко. И я сказала: я тебе помогу.