– Что-то не по нраву мне твой жених пришелся. Ишь, смотриткозырем![60] И с чего спесивиться? Был бы уж из хорошей семьи, а то ведь рваньхудородная. Отец его истопник, а сам кто? Шел бы хоть в опричники, а то так ибудет весь век дрова таскать!

Дуню словно ледяной водой обдало.

– Для меня его родовитости довольно, – пробормоталаонемевшими губами. – Я ведь и сама не столбовая дворянка.

– И что же? – строптиво задрала бровь Марья Темрюковна. –Чай, у царицы в службе, не какая-нибудь побродяжка.

– Но ведь батюшка Данилы у самого государя в милости! –хмелея от собственной дерзости, выпалила Дуня. – Ежели б он у государяспросился, тот небось не перечил бы!

Ох… она уже готова была к оплеухе, а то и к хорошей таске заволосы, однако царица только вновь шевельнула своими тонкими, необыкновенночерными, хоть и не насурьмленными бровями и сказала вполне спокойно:

– Государь не перечился бы? Ну вот и ладно, пускайРазбойников у государя при случае спросит. Коли он велит отдать тебя за Данилу,я спорить не стану.

Дуня по обычаю кинулась в ножки государыне, но с ума не шло,что здесь кроется какой-то подвох. Норовистая Марья Темрюковна нынче уж больнопокладиста, уж больно уступчива! Наверняка надеется, что разговору с государемскоро не быть: ведь Иван Васильевич нынче в Москву годом-родом наведывается.Может пройти и месяц, и два, и три, пока он не приедет, а там когда ещеРазбойникову представится случай за сына слово замолвить!

Так-то оно так, но…

Дуня выпрямилась, стараясь, чтобы губы ее не дрогнули впредательской усмешке. Разбойниковы испокон веков состояли при Истопничейпалате, эта служба у них передавалась от отца к сыну, и меньшой брат ИванаПетровича, Самойла, состоял в Александровой слободе в том же чине, в каком егобрат числился в Кремле. И он тоже был в милости у царя. Нынче же вечером отыщетДуня способ свидеться с милым другом Данилушкой и передать ему слова ехиднойцарицы. Можно не сомневаться, что в ночь, по крайности – завтра поутру Данилапомчится к своему дяде с просьбой найти способ и замолвить словечко царю ИвануВасильевичу. Ну а там уж будет, как велит Бог да великий государь. Несмотря навсе страшные слухи, которые гуляли по Москве о страшных деяниях в Александровойслободе (подвалы-де там приспособлены под пыточные, с бояр кожу с живых дерут,а имения их забирают в казну) и в селе Тайнинском, где Малюта Скуратов якобызатаптывал завязанных в мешки врагов и изменников конями в болото, – несмотряна все эти страсти, Дуня не сомневалась, что у царя милосердия куда больше, чему ломливой и зловредной царицы.

И, едва дождавшись, когда госпожа отпустила ее, девушкаотправилась искать встречи с Данилой.

* * *

Эх, кабы все так и вышло, как мечталось Дуне…

Узнав про решение Марьи Темрюковны, Данила покрепче стиснулзубы, чтобы не оскорбить ушей невесты, а заодно и царского величия подобающим кслучаю словцом, а потом поспешил к отцу, чтобы тот написал грамотку дядеСамойле. Иван Разбойников тоже немало подивился ответу государыни, но толькоплечами пожал: мы, мол, люди маленькие, наше дело исполнять, чего прикажут.Грамотка была написана, Данила сунул ее за пазуху и отправился седлать коня,намереваясь, несмотря на позднее уже время, прямо сейчас отправиться вАлександрову слободу. Однако он не успел отъехать от своего дома на Трубномвзгорье и двух шагов, как повстречал старинного дружка Савку Гаврилова,служившего теперь в опричнине. Они не виделись полгода, и за это время в судьбеСавки произошли немалые изменения. Он состоял под началом князя МихаилаТемрюковича, царицына брата, и лишь несколько дней назад князь подарил емуотличного коня с богатой сбруей. Этот конь все еще стоял на подворьеТемрюковича, потому что у родителей Гаврилова, людей прежде недостаточных,однако благодаря сыну в последнее время немало поразбогатевших, новый дом покачто строился.

– Какой конь, какой!.. – захлебывался Савка. – Ты в жизнитакого не видывал! Не то что наши бурочки-косматочки-мохноноженьки: весь словнострела каленая, ноги долгие, тонкие, шею лебедем гнет, морда узкая, как быщучья.

Данила рассеянно похлопал по шее своего коньяка, и впрямьзвавшегося Бурком и бывшего именно таким косматочкой-мохноноженькой, о которыхс презрением отзывался Савка. Все кони русские, рожденные от диких степняков,были выносливы, крепки на ногу, неприхотливы, но статью и красотой неотличались. Да и ладно, небось у крымчаков скакуны еще уродливее и приземистее,а вон какие переходы выдерживают, обходясь почти без воды и питаясь лишь малымколичеством травы! Чай, конь не девка, с лица воды не пить, красы с него особойне требуется. Иногда, через Ливонию, попадали, конечно, в Москву кони иноземныхпород, в которых изредка встречалась даже кровь благородных арабских скакунов,но где им было гнать без отдыха по исконному русскому бездорожью! Ломали своиточеные ноги в колдобинах, простужались насмерть в сугробах, хирели отнепривычного корма… Разве что перед девушками на таком коне покрасоваться, абольше какой с него прок?

Так подумал Данила Разбойников, но другу, конечно, ничего несказал: не в его привычках было попусту людей расстраивать, тем более что Савкатак своего Орёлика нахваливал, что жаль было лишать его радости, а себявыставлять завистником. Но товарищ мало что нахваливал – уговаривал: пойдем-дек моему хозяину на двор, покажу тебе своего коня. И пристал как банный лист, инипочем от него, будто от черта в ночь под Рождество,[61] было не отчураться.

Наконец Данила не выдержал: плюнул и согласился глядетьконя, рассудив, что в Александрову слободу он успеет уехать и спустя полчаса.Савка обрадовался, взял Бурка за повод и самолично повел его ко двору своегокнязя, а Данила шел рядом.

Поскольку приятели давно не виделись, сразу началирассказывать друг другу, кто чем жил все это время. Савка нахваливал опричнуюслужбу и всячески заманивал Данилу в их ряды, ну а тот отнекивался: жениться-денадумал, надо сперва одно дело сладить, а уж потом о другом думать.