– А вот за это, – негромко сказал Савка, – ты не бойся. Тебяпотом от нее и за уши не оттянешь.

* * *

… При первых лучах занимающегося рассвета Данила Разбойниковстоял неподалеку от своего дома на Трубном взгорье и слабой рукой шарил покалитке, пытаясь найти задвижку снаружи, когда она была изнутри, со стороныдвора. В голове все плыло, плыло и в глазах. Рядом недовольно, обиженно ржалБурко – голодный, непоенный, проведший ночь привязанным к какому-то забору,нерасседланным, временами принужденный отбиваться копытами от злобных бродячихпсов, во множестве шатавшихся по ночным московским закоулкам.

– Сейчас, сейчас, – пробормотал Данила вспухшими,непослушными губами и ощутил во рту слабый привкус крови.

Нижняя губа была прокушена… Данила вспомнил, как вскрикнул,когда она пустила в ход свои мелкие, острые зубки, но эта боль была стольплотно спаяна с наслаждением, что различить их он не смог бы даже сейчас, темпаче тогда, когда все горело в нем и пылало, и сама постель, чудилось, былараскалена, и лоно, куда он раз за разом окунал свое естество, тоже пылалонеутихающим огнем. А вокруг клубилась темнота, лишь в углу слабенько мерцалогонечек лампадки – нет, не лампадки, потому что иконы возле нее не было, акакого-то светильничка, нимало не рассеивающего тьму, а словно бы еще сильнеесгущающего ее.

И она была порождением этой тьмы… она, с ее тонкими, нонеобычайно сильными руками, по-змеиному гибким телом, долгими ногами, которыетак крепко стискивали бока Данилы, словно был он неутомимым жеребцом, которыйнес и нес свою наездницу в чистом поле под черным пологом ночи… нес и нес,загнанно хрипя от нечеловеческого, почти звериного восторга, пока не рухнул,бездыханный. Он был сейчас как выпитая чарка, как срезанный стебель, как насуховыжатая умелой портомойницей тряпка. А она… она гортанно усмехнулась, слизываяс его груди соленый любовный пот:

– Эх, Данила… заездила я тебя! А чудилось, ты сутки скакатьготов. – И тут же ласково стиснула своими бесстыдными пальчиками то вялоесущество, которое только и осталось от прежнего Данилова достоинства, чудилось,стертое до дыр и покрытое зазубринами, как затупившийся в сече меч: – О нет, тыхороший жеребчик, Данила, хороший. Ты мой теперь, Данила, верно?

– Твой… – проронил он, с изумлением ощущая, что ееколдовские пальцы вновь возвращают жизнь в его изнуренную, казалось, ужебезжизненную плоть. – Только твой!

Он говорил правду. Этой ночью все прошлое быловыпито-высосано из него неистовыми, страшными поцелуями, щедроизверглось-излилось в семени, выплеснулось-расточилось в бессмысленных,незнакомых словах, которых прежде он, чудилось, и не знал, а нынче они самитекли с языка, эти признания и клятвы, и хоть чуял Данила, что они сродничерной клятве, даваемой запродавшими душу дьяволу, он произносил их по добройволе и без принуждения, чувствуя, что запроси она с него кровавую расписку, онсогласится и на это, лишь бы снова и снова вторгаться в ее неутомимое,сладостное лоно, сжимать в объятиях точеное упругое тело, ощущать на своейгруди прохладную тяжесть длинных скользких кос.

О нет, Савка не соврал, не наплел лишнего. Напротив – сказалслишком мало!

После этого признания Данилы она усмехнулась своимхрипловатым, торжествующим смешком и гибко соскочила с постели. Послышалосьлегкое шлепанье босых ног по полу, а потом тень заслонила бессонный огонечек вуглу. Данила всматривался расширенными глазами, но только раз блеснулсветящийся очерк покатого плеча, да крутой изгиб бедра, при виде которого унего зашлось сердце, да пробежал промельк по вороново-черной длинной косе. Оначто-то делала рядом со светильником, смешно присвистывая сквозь зубы, как отболи, дула на пальцы – обжечься боялась, что ли? – и перехватывала то одной, тодругой рукой какой-то предмет.

Данила жадно стерег глазами движения тени, опасаясь, что онаканет во тьму бесследно, но нет: круто развернувшись и на миг подставивскудному огоньку темный сосок небольшой, но упоительно-упругой груди, она сновапрошлепала босыми ногами – теперь уже возвращаясь. Данила вздохнул соблегчением. Она вскочила обеими коленями на постель, нагнулась, щекотнув егоживот напрягшимися сосками, выдохнула жарко:

– Ну а коли ты мой… носи отныне мое клеймо! Все мои жеребцы– клейменые!

И в следующее мгновение что-то жгуче впилось в его левоеплечо, прямо над грудью.

Данила выгнулся дугой, взвыл, широко размахнулся, но онакубарем скатилась с постели, захохотала – и растворилась во тьме.

Когда погасли искры, сыпавшиеся из глаз от боли, Данилапонял, что остался один, более того – она уже не вернется. Мгновенно обессилевот этой догадки, ощутив себя брошенным за ненужностью, изношенным сапогом,сполз с постели, кое-как нашарил раскиданную одежду и долго, медленно натягивалее на себя, стараясь не бередить ожог на плече и с каждым движением все большетеряя силы. В тот миг, когда приотворилась дверь и заглянул всклокоченный,словно спал где-то в сене, Савка, у Данилы оставалось только одно желание: лечьгде попало и тоже уснуть. Но приятель, жутко, с подвывом, зевая, вытолкал егоиз низенькой дверцы на какие-то огороды, косо спускающиеся в полный седоготумана овраг, провел по борозде, не давая упасть на давно не полотые морковныегряды, подвел коня и запихал на седло, потому что Данила то и дело срывался состремени. Савка шлепнул дрожащего Бурка по крупу, шепотом пригрозил:

– Помни слово! Молчи – и жив будешь! – и канул в тумане.

Изнуренный Данила прилег на шею коня, обнял покрепче, чтобыне упасть… Он не помнил, как Бурко выбирался из оврага на тропку, как петлял помосковским улицам, отыскивая дорогу домой. Данила то ли спал, то ли пребывал внекоем подобии беспамятства… нет, память в нем жила, остро жалила, как боль вплече, стоило его невзначай коснуться.

Калитка, которую он столь долго и безуспешно пыталсяприотворить, вдруг подалась. Данила отпрянул – на него глядел отец. В исподнем– видно, сейчас с постели, – всклокоченный, с вытаращенными глазами.

– Мать честная, – простонал Иван Разбойников, воздевая рукудля крестного знамения. – Ты где был, басурман? Ты ж в Александрову слободувечор подался. С коня упал, что ли?

В голосе звякнуло ехидство, и Данила еще ниже склонил шею,уповая на то, что за эту ночь ничего в мире не переменилось и повинную головупо-прежнему меч не сечет.

– Подрался маленько, – пролепетал, едва шевеля распухшимигубами. – Прости, тятенька. Бес попутал…