Среди ночи Данилов вдруг проснулся, даже не проснулся, аогромным усилием воли спихнул с себя тяжелый каменный сон.

Было темно и так глухо, как может быть только глубокойзимней ночью. Он полежал, прислушиваясь и не понимая, от чего проснулся. Прошлите времена, когда он мог не спать по целым ночам, курить, думать, рисоватьэкзотичные домики. Они прошли, и Данилов не жалел о них.

Сон наваливался откуда-то сверху, приятно тяжелый, теплый,похожий на круглый меховой шар, и Данилов улыбнулся, не открывая глаз,предвкушая, как через секунду его закрутит в этот шар — до утра.

До утра далеко. Можно спать, спать, спать… Шар не долетел донего совсем немного. На этот раз он проснулся потому, что кто-то очень близкопихал его, весьма ощутимо. Он опять открыл глаза и бессмысленно уставился втемноту.

— Поросенок, — невнятно пробормотала рядом сонная Марта, —хрюкает. Твоя очередь.

Ну конечно. Вот отчего он проснулся. Из распахнутой дверипослышалась приглушенная возня, потом мышиный писк и наконец вопль, не слишкомгромкий, но требовательный.

— Сейчас, сейчас, — забормотал Данилов, скатываясь скровати. Спросонья он никак не мог попасть ногами в пижамные штаны, брошенныена ковре. Штанины все время закручивались не туда, куда надо, путались междусобой, Данилов скакал на одной ноге, напряженно вслушиваясь в темноту.

Вопль повторился — погромче и подлиннее. Данилов наконецнатянул штаны и ринулся в соседнюю комнату, бывшую спальню.

Теперь они с Мартой жили в бывшем кабинете, а бывшую спальнюзанимал восьмимесячный Степан, которого нежные родители именовали поросенком.

В бывшей спальне горел ночник — желтый месяц, помигивающийхитрым глазом, — шевелились и дрожали нитки «дождя» на невысокой елке,воздушные шары на стенах казались огромными и темными.

Пахло тальком, кремом и его, Данилова, ребенком.

Этот самый ребенок лежал поперек кровати — толстые ножки,обтянутые белой пижамой, торчали между прутьями деревянного заборчика. Одеялобыло сбито и возвышалось неровным холмиком. Животом на холмике, головой вниз,сын Данилова пытался спать.

— Ты мой хороший, — прошептал Данилов и, подхватив Степанапод живот, привычно выдернул одеяло, — разве так спят?

Степан был увесистый — шеи нет, руки и ноги в младенческихперетяжках, живот вперед.

Когда Данилов высвободил из заборчика ножки, уложил какследует толстое тельце и накрыл одеялом, Степан приподнялся на локтях и сталтыкаться мордочкой по углам. Глаз он не открывал, но хмурил лоб и складывалгубы — готовился зареветь. Данилов ловко сунул соску в херувимский ротик итихонько похлопал Степана по спине. Ротик усердно заработал, нос засопел, ичерез две минуты Степан спал надежно и крепко.

Если повезет, проспит до утра.

Впрочем, подумал Данилов с некоторым удовлетворением,следующая очередь вставать — не его. Он свое «вставание» отработал с блеском.

Данилов еще постоял над Степаном — спать уже хотелось не такостро.

Какое счастье, что у него сын.

Еще год назад ничего подобного невозможно было себепредставить, а сейчас у него сын. Его собственный сын — четыре зуба, восемькилограммов, толстые ноги, неловкие пальцы, заинтересованная, совсеммладенческая мордаха, ночной колпак с кисточкой, купленный Мартой «для смеху»,первые ботиночки, слюни ручьем, веселые глаза, так похожие на глаза Марты. Еслиповезет, встать придется раза два за ночь. Не повезет — сколько угодно.

Елка посверкивала в углу.

Марта придумала эту елку. В гостиной стояла еще одна,громадная, под потолок, «для больших». Для Степана была куплена собственнаяелка, и подарки под ней собирались уже неделю, — как будто он мог хоть что-топонимать в подарках! — от Грозовского с Таней, от «бабки Знаменской», отКатерины Солнцевой, от бабушки Нади, от подруги Инки.

Данилов купил клоуна, похожего на Пафнутьича, который был унего в детстве и у которого как-то слишком быстро оторвалась голова. МаленькийДанилов страдал ужасно, но голову так и не пришили — смешно! Кто стал быпришивать голову его клоуну? Мать?

Этого клоуна, предназначенного Степану, Данилов долго истарательно тянул за голову, проверяя, не оторвется ли, и вызывая недоумениепродавщиц.

Голова была пришита надежно. В конце концов, если что ислучится, все можно будет исправить, ведь у Степана есть он, Данилов.

Данилов так любил своего сына, что ему было немножко стыдно.Даже ночью, вставая к нему, — любил.

Утром он уходил, когда они еще спали, его жена и сын.Данилову было приятно, что они спят.

В дверях он столкнулся с Нинель Альбертовной, которая теперьприходила каждый день.

— Доброе утро.

— Доброе утро, Андрей Михайлович. Как сегодняшняя ночь?

— Нормально. — Данилов подхватил ее пальто и пристроил навешалку. — Просыпались два раза.

— Андрей Михайлович, у нас хлеба нет, а я сегодня вряд лиуспею…

— Я привезу.

Делать на работе было абсолютно нечего — в последние дниперед Новым годом никто по традиции не работал, — но Данилов заставлялсотрудников приходить и расчищать накопившиеся за год завалы. Он был нудный итребовательный начальник. На пять часов намечался «стол», о чем ему объявиланарядная до нелепости Таня.

— Можно, Андрей Михайлович?

Спрашивала она просто так, для соблюдения субординации — уних все давно было запланировано и готово, его разрешения не требовалось, ноон, подыгрывая ей, все-таки разрешил.

— Будут какие-нибудь… гости?

— Марк Анатольевич, — призналась Таня, как будто в чем-тоочень интимном, — и еще Лазарев с Полежаевой. И Кира Лаптева, из банка. — Этиинтересовали ее гораздо меньше, и Данилов усмехнулся.

Часа в три он позвонил домой.

— Данилов, как хорошо, что это ты, — сказала Марта, — ятолько что собралась тебе звонить.

— Как вы там?

— Мы хорошо. Собираемся спать и бузим немного. Давай сдадимего в детдом, чтобы не бузил.

— Лучше мы тебя сдадим, — отозвался Данилов.

На заднем плане слышался какой-то отдаленный шум иуговаривающий голос Нинель Альбертовны.

— Пять минут назад звонила твоя мать. Они собираются к намна Рождество.