Правой рукой прапорщика был подофицер Кравцов; он сразу отозвал его в сторону.

– Слушай, – сказал он, – получишь рубль на водку, только поспеши, возьмёшь фурманку с багажом и помчишься вперёд в… У тебя там есть кто знакомый?

– Ну, ваше благородие, вы же знаете, что у меня тут везде полно знакомых, я здешний.

– Тем лучше. Выезжай немедленно и пусти там слух по местечку, что за тобой идёт партия поляков, самых отпетых разбойников, врагов царя и России… пусть выйдут нам навстречу… но не с хлебом и солью! Понимаешь?

Сказав это, он жутко рассмеялся.

– Ты знаешь, – добавил он, – как это нас не раз уже принимали! Чтобы поляки не думали, что над их судьбой сжалятся и что мы о них тут очень хорошо будем заботиться! И только хорошо справься… и чтобы никто не знал, чья это работа. Пусть мы их немного потревожим и пусть они покричат… не дадим им поднять голов на шее.

Кравцов подмигнул, покачал головой, пошёл, сел на фуру и поехал вперёд; партия тем временем медленно тащилась пешком.

Мария и её и посланца опередила на почтовых конях, приказав ехать в городе прямо к коменданту.

К несчастью, подполковник Семиговский, родом поляк, несмотря на то, что от этого отказывался, командовал в этой отдалённой пустоше. То был человек маленького духа, который боялся чрезвычайной компроментации и потери места и хлеба – поэтому был ещё хуже, чем самый непримиримый русский.

Он принял Марию, которая требовала справедливости, более чем холодно, сильно обеспокоенный, посмотрел на бумаги и обещал освободить пленника, когда подойдёт партия, но он сразу добавил: что касается офицера, то он вовсе ему не подвластен и жаловаться на него нужно в другое место, иными путями, поэтому никакого удовлетворения он обещать не может.

Бедная женщина не очень хотела мстить извергу, она охотно отказалась от этой жалкой мести, ей только не терпелось вернуть Юлиуша; так что, получив обещание, она побежала ждать его у дороги.

Смеркалось, а пленники ещё не показались; зато Мария с удивлением увидела спешащую к рогаткам толпу людей, раздражённую и возмущённую, с грозными криками против Польши и поляков. Она сперва не могла понять, что послужило этому причиной, когда затем появились солдаты, ведущие изгнанников; чернь задрожала, закричала, ринулась и отовсюду раздались крики.

– Разбойники! Польские разбойники! Нехристи, злодеи!

Дети, женщины, даже несколько дьячков и священников начали хватать камни и грязь, проклиная, плевали, бросались с кулаками и палками на несчастных, как если бы их хотели разорвать. Эта ярость толпы была столь скотская и дикая, что Мария при виде её и грозившей Юлиушу опасности, испугавшись за жизнь бедняги, побежала на помощь, не подумав, что она первая может пасть жертвой ярости толпы. Кто-то из сострадательных её всё же остановил, а солдаты не допустили насилия над поверенными им пленниками, сжав их; они только, смеясь, расступились, чтобы вся грязь, камни и помои попали на тех, для которых были предназначены.

Когда это начиналось, Еремей серьёзно обратился к своим, воскликнув:

– Господа, нет нужды вам напоминать, что высшее мужество – сохранять хладнокровие и терпение; хладнокровие и презрение одни тут могут победить, гнев был бы унижением.

Но его голос был тут же заглушён криком, а с боку к нему подскочил солдат и ударил прикладом, вынуждая его замолчать. Неизвестно, в результате ли этих слов, или от подъёма духа, все пленники держались с мученической серьёзностью и достоинством; они шли невозмутимо, молча, равнодушно, очевидно не задетые низостью толпы; тот, на кого попала грязь, медленно её вытирал; тот, кого ранили до крови, вытирал её, не ища виновника.

Их храбрая физиономия и это равнодушие, которое не выдавало ни малейшего страха, в конце концов привели в себя, устыдили некоторых в толпе и не очень трезвого офицера, в котором откликнулось какое-то честное чувство.

Усмешка, с какой он сначала приветствовал эту демонстрацию, скривилась в странную гримасу; он внезапно приказал солдатам стянуть ряды и ускорить шаги к острогу. Однако толпа с криками преследовала уходящих и иногда бросалась на изгнанников.

– Паны и братья, – воскликнул ксендз, – поскольку нас тут принимают неофициально и камнями, что, если бы мы спокойно им запели: «Боже что-то Польшу…». Гм?

Песни были самым суровым образом запрещены, но когда в эту минуту замешательства и переполоха ксендз первый начал басом, а целый хор отвечал ему мужскими голосами… это произвело на толпу, на солдат, на присутствующих такое впечатление, что даже никто не смел противиться мученическому гимну.

Он сопровождал уже не одно кровавое событие в истории последних лет; его пели при апрельском расстреле на площади перед замком и в костёле св. Иоанна, когда солдаты силой ворвались прямо к алтарю, посвящённому Богу.

Теперь, поднявшись духом, узники дошли прямо до дверей тюрьмы, напевая песню 1863 года, а ошарашенная толпа осталась на площади, словно стыдясь своей ярости.

Наполовину бессознательную Марию занесли в постоялый двор, в котором она не скоро пришла в себя.

* * *

Когда после долгого беспамятства к ней пришло сознание, ей понадобилось много спокойствия и тишины, чтобы вернуться в первое состояние и поймать узел прерванных мыслей, вспомнить о последних событиях и узнать, что стало с Юлиушем. Ей о нём никто не мог ничего поведать, она напрасно искала его глазами вокруг, наконец она спохватилась, чтобы бежать за ним и вернуть… когда затем открылась дверь и на пороге в свете показалась одна человеческая фигура, которая могла произвести на неё пренеприятное впечатление, прапорщик стражи, который с нею и Юлиушем так дико и варварски обошёлся.

Но в этот раз там был совсем иной человек, чуть ли не престыженный и униженный. Мария, не заметив этого выражение на его лице, крикнула от испуга. При виде страха, какой он вызвал, офицер покраснел, казалось, колеблется, что делать, когда Мария дала ему знак, что разговаривать с ним не хочет и видеть его не может.

Несмотря на это, офицер упрямо стоял на пороге.

– Простите, – произнёс он, – я должен сказать вам несколько слов и вы должны меня послушать. Из сострадания, успокойтесь, – прервал молодой человек, – я не думаю причинять вам неприятность.

– Итак, что случилось?

– Да, что-то случилось; хочу, чтобы вы не считали меня зверем, – сказал он горячо, – я виноват, ну, безумство! Я это сам специально по причине гнева и злобы наделал и эту последнюю беду, но человек человеком, чтобы глупость делал и чтобы понял, что делал плохо. Я не скажу вам моей фамилии, это не важно, но признаюсь вам, как во