дорогами должно идти к прогрессу. В начале они имели свою прелесть, потом опыт показал, что они ни на что не пригодились, а оказывают очень вредное влияние на экономику всей общественности… Будущее пойдёт медленней, но безопасней, без этих судорог.

– Тогда я не понимаю, почему вас русские ведут с нами, – воскликнул Владислав, – когда вы такой реакционер?

– Потому, что русские – самые большие на свете революционеры… тот слеп, кто этого не видит. Однако они не любят революций, которых сами не делают, и поэтому тащат вас, а не выносят тех, кто ссылается на бессмертные права, которые они притесняют; поэтому ведут меня. Для них ты, пане Владислав, со всей своей честностью был бы гораздо более лёгким для обращения, чем я; крайние доктрины всегда соприкасаются друг с другом. Прюдон с доброй верой защищает русских, я не верю в революцию, в радикализм, в угнетение человечества определённой формой и поэтому, наверно, иду в Сибирь. Если бы ты родился русским, делал бы то же, что они делают… я вздыхал бы и соболезновал.

Владислав глубоко задумался.

– Мы никогда бы не могли друг друга понять, это напрасно, и однако идём вместе…

– В поход! В поход! – начали кричать выходящие толпой из кабака солдаты. – В поход!

Но в эти минуты на пороге появился офицер.

– Подождите! – крикнул он. – Ещё не пора, достаточно времени…

Солдаты поставили оружие и снова вошли в сени, а пленники продолжали прерванный на мгновение разговор, как если бы сидели в самом удобном салоне.

Затем на пустынном тракте вдалеке показались клубы пыли, и глаза всех обратились на этот единственный занятный предмет, который был ещё загадкой. Из-за тучи пыли видны были только головы трёх лошадей, одной в оглоблях, двух, скачущих по бокам. Приближаясь, стал более заметен крытый, достаточно большой тарантас, на козлах которого сидел бородатый ямщик, бодро погоняя коней. Какая-то голова высунулась из кибитки и голос изнутри приказал остановиться перед кабаком.

Узники в молчании осматривали экипаж, когда из него выскочила женщина, тревожно оглядываясь; подбежав к сидевшему на краю дороги Юлиушу, она со сложенными руками упала перед ним на колени… послышался крик, все с любопытством обратили глаза в ту сторону… рыдание и стон прерывали тишину.

– Мой господин! Мой господин! Это я! Это я! – воскликнула женщина.

И, говоря эти слова, она хватала, целовала его ноги.

Юлиуш был бледен, неподвижен, как статуя, на лице заметно боролись самые противоречивые чувства, которые он сдерживал; наконец неверие, холодность, сомнение внезапно выплеснулись и он наклонился к женщине, крича:

– А! Эта минута награждает за всё… прости… прости… я счастлив! Ты невиновата!

– А! Неужели ты, господин мой, мог подозревать меня… неужели мог?

И голос ей изменил; закрыв руками лицо, она плакала; но говорить дольше солдаты не дали, прибытие кареты выманило их из корчёмки; они грубо, грозно начали кричать на женщину и ругать её, что посмела без разрешения приблизиться к пленнику.

Это началось с простых солдат и было менее удивительным с их стороны, но за ними тут же выбежал офицер, ещё более рьяный, чем они, ещё более разъярённый, и, видя, что Мария не уходила, дико схватил её, дёрнув за руку.

– Пошла вон! – воскликнул он, пиная её ногами.

Женщина отпрянула, испуганная его обращением; к счастью, отлично зная русский язык, на котором офицер обращался к ней, она оттолкнула его одним красноречивым словом, доказывающим, что она жила в России и знала Россию.

Она поглядела на него сверху и грозно.

– Я женщина! – крикнула она. – А вы офицер!

– Мне всё равно, кто вы! – запаляясь, отпарировал прапорщик. – Я солдат, для меня существуют только приказы высшей власти…

– А стало быть, и этот приказ, наверное, относится к вам… – прервала Мария, живо вынимая бумагу и разворачивая её перед офицером, – этот пленник помилован и уже вам не принадлежит.

– Прошу прощения! – с издевкой и смехом сказал прапорщик, отдавая бумагу, на которую только посмотрел. – Этот приказ относится к высшей власти, не ко мне. Узник пойдёт пешком в кандалах, как шёл, пока его не заберут у меня и не отсчитаюсь… а вы… вон! – прибавил он крикливо. – Прочь! Или прикажу солдатам вас прогнать!

Сказав это, недовольный солдат развернулся и начал громко кричать:

– В поход! В поход!

Мария невозмутимо стояла; маленький сатрап, который был обижен пренебрежением своей силы, торжествовал, потому что мог отомстить.

– А, господин, – сказала женщина, – достойно ли это офицера и русского?

– Сударыня, я надеюсь, вы не будете меня учить, что и как я должен делать! – резко крикнул прапорщик. – В ряды! В поход! А вы прочь отсюда! Прочь!

– Позвольте мне хоть пешком с ним идти! – промолвила она тише.

– Не позволю, – прикрикнул офицер, – прочь! Ни слова! Прочь сейчас же!

Пленные и даже некоторые солдаты проявляли возмущение, но офицер отлично представлял Россию и поступал, как она, когда мнение Европы заступалось за Польшу – ещё фанатичней держался в своём варварстве.

Юлиуш, не говоря ни слова, поднял кандалы и встал в ряд, прощаясь с Марией и прося её уйти; ксендз взял две понюшки табаку, студент спрятал Словацкого, юноша – трубку. Еремей с опущенной поседевшей головой, послушный, выступил вперёд, только Владислав, бледный, как труп, смотрел с дрожью на офицера и, если бы не скованные руки, он, может, бросился бы на негодяя, который, толкнув в эти минуты женщину, расставлял солдат и, бесчеловечно насмехаясь, давал приказы к маршу.

– Нас учат терпению, – сказал ксендз тихо, – но остро! Остро! Если с такими учителями мы эту добродетель не приобретём, то уже, пожалуй, никогда!

Юлиуш был бледен, однако он даже не повернул головы, чтобы не злиться, глядя на эту бесчеловечную сцену.

– Слышишь! – крикнул офицер ямщику, который вёз в тарантасе Марию, и погрозил ему кулаком. – Ты должен знать, пёсий сын, что тебе не разрешено ехать ни перед колонной, ни за ней; либо вперёд пошёл, либо потом… а не то прикажу солдатам отхлестать тебя и проучить.

Плачущая, почти оцепенелая Мария осталась на тракте, но гнев придал ей силу; она сначала велела опередить узников, прощаясь с Юлиушем платком и рукой, сама решив поспешить вперёд к коменданту местечка, чтобы пожаловаться на офицера, а прежде всего, чтобы освободить Юлиуша. Медленно идущая партия только на ночь должна была остановиться в повятовом городе.

Командующий партией офицер всё это предчувствовал, а поскольку хорошо знал, что всякая несправедливость, устроенная по отношению к полякам, пройдёт безнаказанно, и хотел ещё издеваться над подчинёнными, особенно же над тем, которого завтра могли у него забрать, он придумал для него и для Марии