сект в дни всеобщего процветания облачаются во вретища, посыпают голову пеплом и громко возглашают: «Приготовь нас, Господи, к грядущим злым дням!» Умеренность стоиков, не позволявших себе ни радоваться, ни печалиться и державших середины между противоположными началами скорби и счастья, не предаваясь ни чрезмерному восторгу, ни черной меланхолии, несомненно была качеством мудрецов. Что касается меня, человека несчастливого с точки зрения собственного внутреннего, и лучшего, сознания, то внешне я все же был удовлетворен материальной стороной жизни и окружающей меня роскошью и начинал постепенно находить утешение в этих вещах, старался с их помощью подавлять и другие горести. Преуспевая в этом, я с каждым днем становился все более отъявленным материалистом, приверженным телесному комфорту, аппетитной еде, дорогим винам и физическим удовольствиям до такой степени, что мало-помалу лишился даже желания предпринимать какие-либо умственные усилия.

Более того, я научился, почти незаметно для себя, терпеть развращенный характер своей жены. Правда, при этом я уважал ее меньше, чем турок уважает наложниц своего гарема. Однако, подобно турку, я находил какое-то дикое наслаждение в обладании ее красотой и был готов довольствоваться этим чувством и той грубой страстью, которую оно порождало. На краткое время я чувствовал сонливое пресыщение жизнью, подобное тому, которое чувствует сытое, только что спарившееся животное. Мне казалось, что даже колоссальная финансовая катастрофа, если она произойдет в моей стране, не сможет истощить мои денежные запасы, и потому мне не нужно было прилагать усилий в какой-либо конкретной области, а оставалось просто «есть, пить и веселиться», как советовал царь Соломон. Моя умственная деятельность оказалась полностью парализована. Мысль взяться за перо, чтобы писать и попробовать еще раз добиться славы, уже не приходила мне в голову. Я проводил дни, распоряжаясь своими слугами, и даже чувствовал удовольствие, когда тиранил садовников и конюхов, и придавал себе важный вид, чередуя его с доброжелательностью и милостью к тем, кто на меня работал. Мне было прекрасно известно, как нужно себя вести: не зря я изучал повадки богачей! Я знал, что богатый человек чувствует себя самой добродетелью, когда осведомляется о здоровье жены своего кучера и посылает пару фунтов на наряд ее новорожденному. Пресловутая «доброта сердца» и «великодушие» миллионеров обычно не выходят за пределы такого рода благотворительности. И когда я, праздно прогуливаясь по своему парку, случайно встречал маленького сына сторожа и совал ему шесть пенсов, я чувствовал, что заслужил место на Небесах одесную от Всемогущего, – так высоко ценил я собственную щедрость.

Надо заметить, что Сибил никогда не совершала такого рода магнатских благодеяний. Она вообще ничего не делала для наших бедных соседей. К несчастью, приходский священник однажды обронил фразу о том, что «среди его прихожан нет большой нужды ни в чем благодаря постоянной доброте и вниманию мисс Клэр», – и с этого момента Сибил никогда никому не предлагала помощи. Время от времени она навещала Коттедж Лилий и проводила там часок-другой с его счастливой и трудолюбивой обитательницей, а иногда сама прекрасная писательница заходила к нам на обед или на послеобеденный чай, который подавали под вязами на лужайке. Однако даже я, каким бы эгоистом я ни был, замечал, что Мэвис в этих случаях едва ли оставалась самой собой. Разумеется, она всегда была очаровательна и умна; живая и веселая, она принималась рассказывать своим милым голоском о книгах, людях и вещах, поднимая разговор на такой уровень, какого никогда не достигали мы с женой. В такие минуты я хотя бы отчасти забывал о самом себе, о своей постоянно возрастающей важности и о самоуважении. И все же время от времени в ней чувствовалась какая-то скованность, в ее чистых глазах появлялось тревожное вопросительное выражение, когда они останавливались на чарующей красоте лица Сибил.

Я, однако, мало обращал внимания на эти пустяки, все более и более погружаясь в наслаждение чисто материальными удобствами и комфортом, и не беспокоился о том, к чему может привести такое погружение в будущем. Я понял, что заглушить голос совести, сердца и чувств – лучший способ сохранить аппетит и здоровье. Беспокоиться о других или прилагать усилия, чтобы сделать в этом мире что-то доброе, – значит потратить время и погрязнуть в хлопотах, которые неизбежно испортят пищеварение. А я видел, что ни один миллионер или сколько-нибудь богатый человек не станет рисковать своим аппетитом ради оказания помощи бедному сородичу. Следуя примерам, которые постоянно показывало общество, я заботился о своем желудке и внимательно следил за тем, как готовилась и подавалась еда, а также за тем, как одевалась моя жена, когда выходила к столу, ибо мое непомерное тщеславие удовлетворялось видом ее богато украшенной красоты. Я созерцал ее «достоинства» с той же эпикурейской привередливостью, с какой изучал блюдо с трюфелями или специально приготовленную дичь. Я никогда не думал о строгом и непреклонном законе: «Кому много дано, с того много и спросится». Едва ли я даже знал его: Новый Завет был для меня самой неведомой из книг. И пока я умышленно заглушал в себе голос совести, который время от времени тщетно призывал меня к более благородной жизни, вокруг меня собирались тучи, готовые разразиться внезапной грозой, какая всегда подстерегает тех, кто отказывается постигать причины своих бедствий, столь же удивительных и поразительных, как сама смерть. Ибо мы всегда в той или иной степени ужасаемся смерти, хотя она – самое распространенное из всех явлений.

К середине сентября в Уиллоусмир прибыли мои «августейшие гости», чтобы провести здесь неделю. Разумеется, когда принц Уэльский делает честь какой-нибудь частной резиденции своим посещением, он сам выбирает если не всех, то, во всяком случае, бóльшую часть тех лиц, которых следует пригласить. Он поступил так и на этот раз, и я оказался в странном положении: мне приходилось принимать людей, которых я никогда раньше не видел и которые, обладая сомнительными достоинствами, смотрели на меня как всего лишь на «человека с миллионами», не более чем поставщика продовольствия. Основное внимание они уделяли Сибил: моя жена по своему происхождению принадлежала к их кругу и тем самым еще больше вытесняла меня, хозяина имения, на задний план. Однако в то время мое тщеславие было удовлетворено уже тем, что я принимаю члена королевской семьи. Имея меньше самоуважения, чем честная дворняжка, я оставался доволен, несмотря на то что мной сто раз на дню пренебрегали; меня то и дело беспокоили прибывшие в мое имение «благородные» господа, которые слонялись по дому и парку и принимали мое расточительное гостеприимство.

Многие полагают, что развлекать аристократов – большая честь, но я,