Я встал. Меня шатало, но самая острая боль уже отпустила.

Лицо Натальи стремительно багровело. Отчаянным усилием ейудалось втиснуть ладони в петлю и чуть разжать смертельные тиски. Пронзающегоее тело тока она будто уже не замечала.

— Вот так аркан… — сказал я, глядя на нее. — Вот ведь какбывает!

— Прекрати! — выкрикнула Наталья.

Я засмеялся. Мне действительно было смешно. После того, какона убила Настю, после того, как хладнокровно убивала меня, — «отпусти»?

— Скажи «пожалуйста».

— Пожалуйста!

— Скажи «я больше не буду».

Глаза Натальи сверкнули. Провод все выше и выше подтягивалее к потолку.

— Идиот! Если я погибну… все ваши функции — вторичны ко мне!Башня все равно рухнет! Сотни функционалов станут людьми!

— Замечательно, — сказал я, качая головой. — И ты решила,что меня это огорчит?

— Мы позволим тебе остаться функционалом! — выкрикнула она.

— Сдохни, тварь, — просто ответил я. — Сдохни, а мы станемлюдьми!

— Никто… вам… не позволит… — прохрипела Наталья. — Куратор…исправит…

И выдернула руки из петли.

Потолок над ней разошелся по шву, открылся жадным бетоннымртом — подрагивающим, ждущим. Прутья арматуры торчали кривыми ржавыми клыками.Провод втягивался в провал, втаскивая акушерку под удар готовых сойтись плитперекрытий.

Руки Натальи вскинулись — и рубанули воздух. Разошлись,разрывая что-то. Смяли невидимую мне цель.

Башня застонала. Из стен посыпались внутрь кирпичи. Полвздыбился и пошел волнами. Сияющее солнце над Заповедником померкло, и окно вЗемлю-семнадцать закрыла глухая серая пелена.

В тот же миг я ощутил печаль и нежность, с которой что-тобольшое, могучее и умирающее смотрит на меня. Так разглядывает свои детскиефотографии глубокий старик, в душе которого уже не осталось места сожалениям игорестям. По телу острым разрядом прошло щекочущее покалывание, что-тонатянулось — и лопнуло, будто напряженная сверх меры струна.

Моя функция умирала — и разрывала со мной связь.

На несколько тянущихся бесконечностью секунд все мои чувстваобострились до предела. Я услышал хруст шейных позвонков Натальи и гудокэлектрички, отходящей от платформы «Северянин». Увидел, как выступает пот налбу умирающей акушерки и как блестит оптика телеобъективов, смотрящих на моюбашню с Останкинской, стоящей в бесконечно далеком Аркане. Уловил горький запахподгорающей на плите яичницы и вонь несвежего мяса, из которого у метро«Алексеевская» жарили шаурму. Почувствовал соленый вкус крови на своих губам икислый электрический разряд, пронзающий тело Натальи. Ощутил, как пыльнымиснежинками падают на волосы хлопья краски с потолка и как упруго толкают Землюсапоги солдат у Вечного огня.

И было что-то еще. Дурманящее, непривычное, непредназначенное обычному человеку. Что-то похожее на воспоминания, но только сдругим знаком. Мешанина из красок, звуков, запахов, вкусов, ощущений.

…Скажите, Дмитрий, а как у вас принято… разгребаю рукамисерую пелену, шарю на ощупь — будто в студне плыву… тяжкая металлическаяпоступь, звенящие шаги… нестерпимая едкая горечь разъедает губы… груз почтиневыносим, его не удержать…

Мир стал нестерпимо ярким и обидно крошечным. А потом сжалсяв точку — в меня. Тело отяжелело, я пошатнулся.

Трудно снова становиться человеком. Почти так же трудно, какв первый раз. Отрываясь от уюта и безопасности материнской утробы, отневесомого парения в темной теплой влаге — вдыхать первый раз горький воздухнеумело расправленными легкими, в полной мере ощущать притяжение Земли — игорько кричать от обиды и удивления.

Все мои силы функционала, все мои заемные умения испособности исчезли.

Башня содрогнулась. Последним рывком электрический шнурвтянул Наталью в провал посреди потолка — и бетонные плиты сошлись.

Хрустнуло — отвратительно и влажно.

Дернулись в последний раз ноги в дешевых турецких джинсах,стремительно пропитывающихся темным и красным.

Башня начала рушиться.

И я прыгнул в последнее окно, которое не было затянуто сероймутью междумирья. Не раздумывая, выставив руки вперед, будто в бассейн с вышки.А за моей спиной осыпались кирпичи и рушились плиты, шипела бьющая из труб водаи хрустели ломающиеся доски.

Заснеженная, твердая как камень земля метнулась мненавстречу — и я закрыл глаза.

Яма была глубиной метра полтора. Сверху припорошена снегом,до самого дна завалена — не обычным городским мусором, а прелыми листьями,жухлой мокрой травой, срезанными ветками. Это что, компостная куча местногодворника? Как я ее не заметил раньше? И каким чудом она так удачно оказалась подокном, в которое я прыгнул?

Чудес не бывает!

Я слегка ушибся, рука была оцарапана об острую ветку, заворотник набился мусор, я был одет в рубашку и летние брюки, к тому же еще ивымок, но я был жив. Жив вопреки всему.

Настя умерла.

А Наталья Иванова, акушер-функционал, — сдохла.

Во второй раз у меня все-таки получилось ее убить.

Оскальзываясь в снегу, я выбрался из ямы. Подозрительно нанее оглянулся. И бросился к башне.

Она все так же стояла чуть в стороне от железной дороги, выгляделавсе той же заброшенной водонапорной башней. Только даты над дверью — «1978» —больше не было. А ведь это год моего рождения… как же я не подумал об этомсразу.

И никаких следов разрушения. Окошко в трех метрах от землиразбито… ну так что — в заброшенных зданиях всегда разбиты окна.

Я дернул ржавую дверь — та со скрипом поддалась. Внутри былотемно, только узкий луч света из окна, к которому теперь присоединился свет издверного проема. Никаких этажей и перекрытий, конечно же. Гулкое высокое пространство,придавленное проржавелым дном цистерны. На полу обломки кирпичей, стекла,бесхозные железки, мусор. Только самый захудалый бомж согласится здесь жить.

Настя лежала у самых дверей.

Я сел рядом, прижался ухом к груди. Пощупал пульс.

Чудес не бывает.

Может, будь она функционалом… Если и впрямь после смертиНатальи все, кого она превратила в функционалов, снова стали людьми… Да нет,все равно. Жизнь — это жизнь, смерть — это смерть. Функционал способен поигратьс ней в прятки — если тьма будет особенно густа, а комната просторна. Но еслитебя поймала и похлопала по плечу костлявая рука — дороги назад не будет.