Этот день, как она подумала, настал, когда однажды утромФавзи пришел к ней раньше обычного. Лицо его было таинственным, он с трудомпытался что-то скрыть, глаза его блестели. Он легко и весело обнял ее за талию,чего никогда прежде не делал, и увлек ее в нечто похожее на вальс. Она положиласвою светлую голову ему на грудь, ожидая с нетерпением и согласием, чтобы онповел себя так, как ему нравится, но он вдруг отстранил ее от себя и приветливосказал:

— Идите скорее, я покажу вам сюрприз, который готовилвсю неделю!

Миллисент снова надела тунику и последовала за ним. Онаоказалась перед дверью, ведущей в женские покои.

— Закройте глаза, — приказал эмир, явно горяжеланием пошутить. Когда он ей разрешил, Миллисент открыла глаза и какое-томгновение не могла понять, что происходит.

Перед ней были выстроены все женщины властелина, которыеглупо посмеивались и стояли прямо в напряженных позах. Все были одетысовершенно одинаково: ткань, покрой и цвет — в мини-платья, которые были точнойкопией с одежды Миллисент. Портниха не задумывалась над длиной: молодаяангличанка нашла, что она сделала их очень короткими.

Значит, это был сюрприз, который эмир приготовил для нее:маскарад, чтобы посмеяться над ее манерой одеваться. Возможно, идея была неочень разумной, да и само зрелище толстых ляжек жен властелина — не совсемэстетичным, поэтому, подумала Миллисент, спектакль не очень удался, но нельзяже быть, успокаивала она себя, во всем требовательной и деликатной. Со своейстороны, она готова была от души посмеяться над шуткой эмира. К тому же,подумала она, посмеяться никогда не вредно.

Ей тем не менее было легко воспринимать эту шутку, так какона никогда не стыдилась укороченных размеров своего платья и у нее не былооснования думать, что мужчины в глубине души страдали от вида ее красивых ног,полностью выставленных напоказ.

Она повернулась к эмиру с иронической улыбкой. Но прежде чемона успела сказать ему о своем впечатлении, хозяин дома с лицом, сияющим отудовлетворения, спросил:

— Теперь вы догадались, почему я приказал вас украсть?Надеюсь, вы не осудите меня за это?

Восторг его увеличивался, и он воскликнул:

— Видите, как все хорошо сложилось: узнав вас, я однимвыстрелом убил двух зайцев.

Миллисент ничего не могла понять. Между тем властелин неумолкал:

— Вначале я намеревался лишь обновить наряды моих жен.И мне нужен был образец. И теперь они не будут белыми воронами, когда окажутсяв Англии.

— В Англии? — удивилась девушка.

— Да, мы можем отправиться туда немедленно. Мне нетерпится сделать это. Конечно, если вам это приятно, можете совершить путешествиес нами, — вежливо добавил он.

Миллисент подумала, что некоторые вещи требовали ещеразъяснения.

— У меня достаточно времени, — начала она и затемдобавила: — Каникулы мои еще не закончились. Впрочем, если у вас там есть дела…И вы считаете разумным везти с собой всех?

— Именно поэтому я туда отправляюсь, — воскликнулэмир. — И эту мысль подали мне вы: я везу их, чтобы они могли научиться.Научиться тому, что знаете вы. Я нашел эти вещи такими удивительными, что хочу,чтобы и они познали их.

И добавил, расчувствовавшись:

— Это поможет мне вспоминать о вас, когда я возвращусь.

Миллисент неожиданно почувствовала себя беспомощной, однаконе сдавалась:

— А… мои подруги, которые рассчитывали приехать сюдапосле меня?

Эмир вновь почувствовал себя смущенным. Он тихо пробормотал:

— Я же говорил вам: жизнь дорогая, налоги…

Потом вдруг взбодрился и весело сказал:

— Можете познакомить меня с ними, когда, я буду вЛондоне. Не сомневаюсь, что я многому могу научиться.

Однако девушка резко оборвала его.

— А их? — спросила она, взглядом показывая на всееще стоящих смирно женщин. — Кто возьмется за их образование?

— Кто? — удивился господин. — Ну ясно, что теже мужчины, которым вы обязаны своим образованием! Несомненно, это людидостойные, если судить по вашим знаниям.

На этот раз Миллисент растерялась. Наконец она сказала:

— Я не знала, что арабы — люди таких широких взглядов.Эмир Фавзи улыбнулся:

— Набатеи, наши предки, считали своих жен частью самихсебя…

Я — прекрасна. Ни одна грудь смертной женщины не можетсоперничать с моими мраморными грудями, сделавшимися гладкими в результатеприкосновения дождевых струй и губ.

Я — прекрасна, и у меня никогда не было натурщицы. Даженеизвестный художник, который изваял меня, не признал бы во мне Афродиту,сводившую его с ума. И если бы не песок, постоянно трущий меня, только те, ктов течение миллионов ночей отдавал мне свои ласки, могли бы признать себяистинными творцами шедевра, каким являюсь я.

Я — прекрасна: мой черный лобок на моем белом теле хранитследы грубых морщинистых рук пастухов, а мои глубокие ягодицы источают ароматыих ночной любви. Весь день, привязанные к своим пасущимся овцам, они держат вруках свои члены, сдерживая желание и мечтая обо мне. После захода солнца ониобхватывают мой бюст своими волосатыми руками, гладят мои груди своими ладонямии кусают мои плечи. Они прижимаются животами к моим бокам. Пористое углублениемоих ягодиц принимает их мужскую силу. Один за другим всю ночь они подходят комне. Моя бессловесная услужливость оправдывает их ожидания. Мое сердце неиздает ударов, которые могли бы отвлечь их от испытываемого сладострастия. Я неиздаю вздохов, которые могли бы нарушить их монолог. Я ничего не прошу из того,что могли бы потребовать женщина или животное. Поэтому они не могут желатьдругой любовницы, кроме меня.

Их страсть и варварское наслаждение иссякнут лишь с утреннейпрохладой, нисколько не смягчив мои мраморные органы. Это — недоступныйпредмет, я остаюсь верной самой себе. Слишком много знаменитых любовников наслаждалисьмоим горячим камнем, чтобы я могла удовлетвориться от слабых прикосновений. Яникогда не дам овладеть мною желанию, которое могла бы удовлетворить живаяплоть. Никогда живая плоть не лишит девственности продажное божество, в котороепревратилась я.

Я не знаю, кто из глыбы камня изваял мое тело. Я обнаружиласебя побелевшей от солнца и ветра на скалистой возвышенности. Чуть ниже, вгротах, которые служили музеем, находились другие бюсты, менее прекрасные,которые охранялись. Эта статуя, которую никто не сторожил, не была, однако,никем украдена.

И я взяла ее. Не как воровка, чтобы украсить свой дом илипродать, а потому, что это была я. Я сделала из нее свое тело.

Прежде я была ничем, я скрывалась. Никто ко мне неприкасался, я бы так никогда и не почувствовала чьего-либо прикосновения. Как ямогла быть любимой и как могла любить, если у меня не было тела, которого ямогла бы желать? Почему я должна была довольствоваться единственным — своейкрасотой?