Сталинградом вынудило Геббельса сменить тон пропаганды на пронзительно-пессимистический. Начиная с весны 1943 г. его министерство рассказывало немцам о зверствах советских войск, возлагало вину за войну на евреев и обещало, что Германия вскоре отомстит Британии за неизбирательные бомбардировки немецких городов. Летом немецкая пропаганда принялась намекать, что у Германии есть некое секретное «чудо-оружие», способное обеспечить ей «окончательную победу». Но с тех пор ничего так и не произошло. Летом в рапортах полиции безопасности, изучавшей перепады общественного мнения, а также в дневнике Лизелотты все чаще проскальзывало беспокойство: каким образом Германия выиграет войну и когда на самом деле Британию настигнет обещанное возмездие? [43]

В течение всего 1943 г. Гитлер почти не выступал на публике. В марте он вернулся в Берлин из штаб-квартиры в Восточной Пруссии, чтобы отметить День памяти героев, но ничего не сказал о героях, недавно павших на Волге. Он зачитал свою речь так быстро и монотонно, что многие люди, слушавшие радио, задавались вопросом, не подменили ли его. После Гамбурга Гитлер, вопреки настояниям Геббельса, отказался посетить разрушенные бомбежками города или выступить по радио. Наконец, после нескольких месяцев ожидания, 8 ноября 1943 г. фюрер обратился к своему народу. Это была одна из важнейших дат в нацистском календаре, канун 20-й годовщины его неудачного путча в Мюнхене. К тому времени Гитлер оставался единственной крупной фигурой с незапятнанной репутацией и по-прежнему пользовался доверием общества [44].

К 20:15 улицы опустели – люди ждали у радиоприемников его выступления. Они хотели, чтобы он успокоил их, и, самое главное, подтвердил, что Англия действительно потерпит поражение в этой войне благодаря новому чудесному оружию, о котором все лето рассказывали партийные пропагандисты. На худой конец, они хотели хотя бы удостовериться, что ждать возмездия осталось уже недолго. Поэтому высказанная Гитлером довольно расплывчатая угроза ударить по Британии была воспринята с радостью и облегчением: «Если фюрер так говорит, значит, я в это верю. Томми получат по заслугам…» – или, как написал в рапорте еще один осведомитель полиции безопасности: «Обещание из уст фюрера стоит больше, чем все заявления в прессе, по радио и на партийных собраниях» [45].

В квартире своих родителей в Берлине Лизелотта Гюнцель записала в дневнике: «Я как раз слушаю речь Гитлера». Хотя сам фюрер вызывал у нее чрезвычайно сильные сомнения, его слова воодушевили ее: «Гитлер снова вселил в меня веру в победу. Он говорил о высадке в Англии и о возмездии за террористические бомбардировки». Затем, отражая навязчивые мысли Гитлера о том, что крах 1918 г. не должен повториться, и витавшие в обществе апокалиптические настроения, Лизелотта написала: «И даже если все рухнет, нового 1918 г. не случится. Адольф Гитлер, я верю в тебя и в победу Германии». Католическое духовенство снова бросило вызов монополии режимных СМИ, напомнив с церковной кафедры, что мстить – не по-христиански. Но в сильно пострадавших Рейнланде и Вестфалии прихожане пропускали эти нравоучения мимо ушей и продолжали мечтать об ожидающем Англию великом возмездии. Возможно, подростки, такие как Лизелотта, действительно воспринимали все эти торжественные обещания и клятвы всерьез, но они ни в коем случае не были единственными, кто верил в силу «стойких сердец» и в победу Германии [46].

Через семь недель после выступления Гитлера остатки надежды, ненадолго вызванной его словами, сгорели в огне бомбардировок Королевских ВВС и были раздавлены тяжелыми новостями с Восточного фронта, где замерзающие солдаты встречали третье Рождество. В конце декабря 1943 г. безудержный поток политических анекдотов уже начал вызывать беспокойство у исправно записывавших их агентов тайной полиции. Один звучал так:

Дом доктора Геббельса в Берлине бомбят. Он хватает два чемодана, выносит их на улицу и возвращается в дом, чтобы забрать другие вещи. Снова выйдя на улицу, он видит, что оба чемодана украли. Доктор Геббельс ужасно расстраивается, плачет и ругается. Его спрашивают, что такого ценного было в этих чемоданах. Он отвечает: «В одном было Возмездие, а в другом – Окончательная Победа!»

Второй анекдот звучал еще более лаконично: «Во время последней атаки на Берлин англичане сбрасывали сверху охапки соломы для ослов, которые еще верят в Возмездие» [47]. Немало людей загадывали, чтобы бомбардировщики обошли их город стороной. Появившаяся в Руре популярная песенка советовала Королевским ВВС лететь на Берлин, потому что именно там в феврале 1943 г. с восторгом встретили великую речь Геббельса, призывавшую к «тотальной войне»:

Lieber Tommy fliege weiter,

wir sind alle Bergarbeiter

Fliege weiter nach Berlin,

die haben alle ‘ja’ geschrien

Дорогой Томми, лети дальше,

Мы все здесь простые шахтеры.

Лети дальше на Берлин —

Это там все кричали: «Да!» [48]

По ночам люди лежали в постели и молились, чтобы бомбы упали на какой-нибудь другой город. Чувство национального единства, которое днем изо всех сил пыталась укрепить пропаганда, вещавшая о мести и возмездии, незаметно истончалось.

Но у моральной стойкости немецкого населения была и своя темная сторона. Сохранился ряд адресованных Геббельсу писем за май и июнь 1944 г., в которых граждане советовали властям использовать в немецких городах евреев в качестве живого щита (даже после того, как всех их уже депортировали), не пускать их в бомбоубежища, а после налетов широко публиковать данные о количестве погибших евреев: «Даже если это не остановит воздушный террор, то, по крайней мере, поможет уничтожить этот бич человечества, и это будет отчасти сделано руками их собственных сторонников из вражеских стран». Некоторые, вспомнив о немецкой практике коллективных репрессий в оккупированной Европе, предлагали разбрасывать листовки, сообщающие «британскому и американскому правительству [sic], что после каждого теракта, в котором погибли мирные жители, было расстреляно в десять раз больше евреев, евреек и их детей». Авторы отдельных писем недвусмысленно заявляли, что такие меры возымеют на британцев и американцев то действие, которое не смогли произвести «новое оружие» и «возмездие». Ирма Й., призывавшая Геббельса «от имени всех немецких женщин и матерей, и родных всех жителей Рейха… приказать повесить по 20 евреев за каждого убитого немца в тех городах, где наши беззащитные, бесценные люди были трусливо и зверски убиты террористами», одновременно невольно признавалась, что чувствует себя совершенно беспомощной, добавив к этому: «Ибо никакое другое оружие нам недоступно». К. фон Н. придерживался того же мнения и вдобавок считал, что такая форма «отмщения» союзникам имеет «дополнительное преимущество, заключающееся в том, что оно не подвергает опасности наших пилотов». «Вот увидите, – уверял он, – как быстро прекратится террор!» [49]

Чувство беспомощности и уязвимости, лежавшее в истоке этой кровожадной ярости,