Дама спросила адрес Руфи, чтобы прислать ейанкеты и необходимую информацию.

Руфь никогда раньше не замечала, что утелефонной трубки такая совершенная форма. Круглая, черная. Удобная для руки.Удобная для уха.

— Если вы хотите представить свои работы,будет лучше, если вы сами их привезете. Упаковка и пересылка стоят дорого и неслишком надежны. Если у вас будет возможность приехать в Осло, мы примем вашиработы в любое время. В Доме Художника достаточно места. Оставьте их удежурного. За лестницей и вниз в подвал, — сказала дама.

— Хорошо! — радостно откликнулась Руфь,мысленно благословляя Союз норвежских учителей, который, безусловно, поможет ейпереправить свои работы дежурному в Доме Художника.

Ее охватило опьянение. Похожее на опьянение отвина, но при том, что голова оставалась ясной.

Она позвонила в правление Осенней выставки итоже узнала все, что хотела, хотя на этот раз отвечавший ей голос звучал болеескептически, чем у дамы в Академии Художеств.

Однажды апрельским воскресным днем Руфьсмотрела на улицу из окна гостиной. Она была одна. Солнце стояло над крышейсоседнего дома. Хрупкие пастельные тона стекали с кромок облаков. Но небовокруг них было темное и тревожное. Как и много раз раньше, красота таиланасмешку. Объяснить этого Руфь не могла.

Она побывала в Осло на конференции. А теперьее картины были переданы дежурному в Доме Художника. Страх перед судом мэтроввызывал в ней удушье, поэтому она старалась не думать о нем.

Ее взгляд вернулся в комнату. К графину суксусом, забытому на подоконнике. В круглой стеклянной пробке графина отражалсяпейзаж за окном. Миниатюрная картина в тех же тонах и со всеми подробностями.Только перевернутая.

Там за окном мир уже стал картиной,насмешливой и вызывающей. Он таил в себе способность изменяться и уничтожаться.И мог превратить самое Руфь в ее миниатюрный портрет, отраженный в стекляннойпробке.

Руфь унесла графин с уксусом на кухню ипоставила его на стол, в тень. Без солнечных бликов графин выглядел пустым иматовым. Она приготовила краски и кисти, чтобы закончить начатую картину, но ееотвлекало воспоминание о перевернутой картине в стеклянной пробке.

В четыре часа она решила заварить себе чаю, иею овладело искушение снова поставить графин на подоконник. Он отразилперевернутую вверх ногами террасу соседей. Занесенный снегом ящик для цветов спогибшими растениями и другие предметы.

Руфь наклонилась и увидела в пробкесобственный глаз. Круглый, похожий на искусственно возведенную запруду. Когдаона не моргала, он казался мертвым. Уставившаяся на тебя точка в стекле.Энергичными мазками Руфь перенесла свой глаз на холст. Принесла зеркало иписала, глядя в собственный зрачок. Он дрожал, словно насекомое, оказавшеесямежду двумя стеклянными стенками. Она даже не пыталась закончить мотив сцерковной колокольней. Все заполнил только ее глаз.

Ей казалось, что покой этого дня зависит оттого, превратит ли она свой зрачок в насекомое, придавленное рухнувшей колокольней.

* * *

Руфь привела Тура домой от женщины, с которойоставляла его днем, его непромокаемые штаны скрипели, когда они поднимались полестнице.

Дома их ждал Уве с письмом, напечатанным намашинке.

— Что это значит? — раздраженно спросил он ипротянул ей письмо. Из письма он узнал, что работы Руфи приняты и она допущенадо экзаменов в Академию Художеств.

Руфь села на пол и притянула к себе Тура.Дрожащими руками стала снимать с него верхнюю одежду.

— Это значит, что, если я сдам приемныеэкзамены, меня примут в Академию.

— Но ведь Академия в Осло!

— Тогда мы переедем в Осло! — решительносказала она.

— Мы?.. В Осло? Ни за что в жизни!

— Ты можешь делать, что хочешь, а я перееду. Асейчас мне надо варить селедку.

— Я не хочу есть, — сказал он и ушел.

Но она была к этому готова. Если бы у нееничего не вышло, она не стала бы рассказывать ему, что пыталась поступить вАкадемию. Теперь же ей никто не мог помешать. Ни Уве. Ни Эмиссар с матерью. Нидаже сам Господь Бог.

Уве вернулся домой, когда Тур уже спал. Еговид разочарованного и сломленного человека не тронул ее.

— Сегодня ты рано, — заметила она, понимая,что впереди война, которую она не должна проиграть.

Он тяжело опустился на диван и кивкомпредложил ей сесть рядом. Она не села, продолжая подбирать разбросанные Туромигрушки.

— Руфь, — умоляюще позвал он, но она неответила.

— Ты могла бы подождать несколько лет, покаТур не станет постарше, тогда бы мы переехали все вместе. Обещаю тебе.

— Сначала я должна сдать вступительныеэкзамены. Но если меня примут, я перееду и заберу с собой Тура.

Она не предвидела его реакции. Он побагровелот гнева и, с трудом подбирая слова, довел до ее сведения, что Тур останется унего, независимо от того, где в мире будет находиться его легкомысленная мать.

— Ладно! Пусть он остается с тобой. Для неготак будет лучше.

— Ты сумасшедшая, — сказал Уве голосом,который свидетельствовал, что он не верит в серьезность ее намерений.

Перед отъездом в Осло на экзамены Руфьстаралась избегать любых ссор и трений. Она просто берегла свои силы. Иногдаона думала, что не останется жить с Уве, даже если не поступит в Академию, ичто хорошо бы найти работу в другом месте.

Когда Уве понял, что Руфь не откажется отэкзаменов, он сдался. Он как будто и мысли не допускал, что она может их сдать.Он даже помог ей с деньгами и настоял, чтобы она остановилась у его племянницына ту неделю, пока будет рисовать углем обнаженную натуру.

Каждый день Руфь думала о Майкле и пыталасьвспомнить все его советы. Вечерами она бродила по городу, перед которым теперьпочти не испытывала страха. Она чувствовала себя канатной плясуньей, котораянедавно обнаружила, что умеет сохранять равновесие.

Многие абитуриенты раньше занимались в Училищеприкладного искусства или с частными учителями. Они знали город и послеэкзамена исчезали каждый к себе.

Когда Руфь увидела их работы, она, сравниваяих со своими, то исполнялась оптимизма, то впадала в отчаяние. В первый деньдаже модель пугала ее своей обнаженностью.

Путь Руфи пролегал от Майорстюа до АкадемииХудожеств. Нина, племянница Уве, жила в тесной двухкомнатной квартире сдвухэтажной кроватью в единственной спальне. Нельзя сказать, что Руфьподружилась с нею, но Нина умела быть незаметной, так что все было в порядке.

Нина работала на почтамте и рано уходила издому, у Руфи был свой ключ от квартиры. Утром она в одиночестве пила кофе втесной кухне с облезлым буфетом и капающим краном, и гул уличного движениянаполнял ее горячей и необъяснимой радостью.