Горм прошелся по комнате, поставил на столвино, положил орхидею и сел. Руфь растерянно искала, во что бы поставитьцветок.

Он встал и с улыбкой усадил ее на диван.

— Позволь мне... — сказал он и снял пиджак.

Ее глаза не поднимались выше его бедер, онподошел к холодильнику, легко и свободно двигаясь по комнате. Понимает ли он,что она часто думает о его бедрах?

Горм достал штопор и бутылку сельтерской,которую почти целиком разлил в два бокала. Потом пристроил орхидею в бутылку иначал открывать вино.

Ее глаза скользили по его руке, делающейусилие, по пальцам на горлышке бутылки, по запястью. Наконец он сел. Руфьглотнула воздух и выпрямилась на диване. Но когда он взглянул на нее, ееохватила паника. Она не могла говорить, не могла думать, не знала, куда деватьруки.

— В тот раз все было прекрасно. Я хочу сказать...Ты благополучно добралась до дому?

Она смущенно смотрела на него, наконец поняла.

— А... да. Все было прекрасно.

— Мне показалось сегодня, что это был твоймуж. — Он прикусил губу.

— Нет, он дома. Видишь ли, я тоже сегоднядолжна была быть уже дома. Но я пошла в музей. Мы были в музее вместе сБиргером.

Они одновременно наклонились к бутылке и,когда их глаза встретились, оба рассмеялись.

Горм наполнил бокалы. Вино выплеснулось настол. Они равнодушно улыбнулись. Он провел пальцем по красному пятну. Когда онприоткрыл рот, чтобы облизать пальцы, Руфь охватило беспокойное ожидание.Желание было так сильно, что ей нужно было что-то придумать. Что-то сказать. Ноговорить начал он.

— Я решил, что мне надо получше узнать тебя.Наверное, это глупо...

— Нет, — сказала она.

Он поднял бокал. Перед ней сияли его глаза.Песчаные отмели у буйков, где среди камней живет мелкая камбала. Ее быстрыетени мелькали на светлом дне.

— Независимо от того, как ты к этомуотнесешься, я решил признаться, что часто думаю о тебе. О том, как тебеживется...

— Я не знала, — прошептала она.

— Откуда ты могла это знать? Поэтому я иговорю об этом сейчас.

Она подняла на него глаза, и он целикомпоглотил ее. Господи, как спокойно! Сама не зная почему, она началавсхлипывать.

Он бросился к ней. Сел рядом, обхватив рукойее плечи.

— Прости. Я заставил тебя плакать, — прошепталон.

Руфь не знала, кто из них первый раскрылобъятия. Может быть, и она. И они сплелись друг с другом. Крепко-накрепко.

Я хочу этого, подумала она. Хочу! И прижаласьк нему, сразу ощутив, как дрогнули его мышцы, когда он обхватил ее. Их дыханиесмешалось. Потом он чуть-чуть отстранил ее от себя и улыбнулся. Серьезной,почти грустной улыбкой.

— Я думаю о тебе с девяти лет, когда швырнултот злосчастный камень, — услышала она его голос. — Не знаю, почему все таксложилось, но я давно знал, что должен сказать тебе об этом. Не для того, чтобыусложнить тебе жизнь, а потому, что ты имеешь право знать это. Когда тысказала: «Поднимись ко мне!», я подумал, что, может быть, мне не представитсядругой такой возможности. Я верю, что ты мой человек, Руфь. Не в том смысле,что я хочу владеть тобой, а в том, что ты всегда будешь в моих мыслях. И вгоре, и в радости. Ты не против?

Руфь была не в силах сразу ответить ему,только осторожно поцеловала его в губы.

И опять он обхватил ее. Время пересталосуществовать. Все было так странно, его кожа, прижавшаяся к ее. Неужели онаникогда раньше не ощущала так прикосновения чужой кожи? Что за слова он сказалей? «Я верю, что ты мой человек, Руфь».

Через некоторое время Руфь поняла, что онподнял ее и несет по комнате.

— Не могу поверить, что все это правда, —всхлипнула она, прижимаясь к нему.

— Сейчас ты в этом убедишься, — сказал он иосторожно положил ее на кровать. Погасил свет, кроме лампы у окна.

Вернувшись к кровати, он посмотрел ей в глаза.Потом ослабил галстук и снял его через голову. За галстуком последоваларубашка. Он снимал вещь за вещью и наконец остался перед ней нагим.

Она смотрела на него, дышала им, пила его. Снезнакомой ей доселе жадностью пыталась вобрать в себя все линии его тела.Увидев, что он смущен, она села в кровати и протянула к нему руки. Со вздохомон сел к ней, обхватил ее ногами и бедрами и притянул к себе.

Его фаллос поднялся и изогнулся в ее сторонумощной красивой дугой.

Вот самое совершенное орудие Господа противменя, подумала Руфь, и я, тоже творение Божие, не ищу от него защиты.

Далеко не сразу она поняла, что их тишинучто-то нарушило. Какой-то звук. Где-то звонил телефон. Одновременно во многихместах. Даже в ушах.

Их слитые воедино тела замерли, пока онипытались овладеть своим дыханием.

Звонки прекратились, чтобы через мгновениевозобновиться с новой силой.

Руфь не выдержала, нужно было положить этомуконец. Горм сразу же отпустил ее.

— Алло, слушаю? — с трудом выговорила она.

— Почему ты не отвечаешь? — Голос Уве былчужой и сердитый.

— Разве я не отвечаю? — сказала она первое,что пришло в голову.

— Тебе лучше знать. Я звоню уже целуювечность. И только что тоже звонил. Портье мне сказал, что ты у себя в номере.Почему ты не брала трубку?

— Уве, перестань! — сказала она, и стена передее глазами исчезла.

Она обернулась. Горм лежал с закрытымиглазами, рот у него был приоткрыт. Словно он спал. Но ведь он не спит. Он всеслышал. Слышал сердитый крик Уве. Все разбилось. Разрушилось. Не потому, чтоУве на нее закричал, а потому, что Горм невольно оказался свидетелем этого.

— У тебя там кто-нибудь есть? — жестко спросилУве. — Ты поэтому не брала трубку?

— Уве, пожалуйста, завтра я приеду домой.

— Я знаю, что у тебя кто-то есть. Кто это?

Ей захотелось крикнуть ему, что его некасается, есть ли у нее кто-нибудь. Но она не могла осквернить того, что у неееще оставалось. Была не в силах. Поэтому она сдержалась и еще раз повторила,что завтра приедет домой, что сейчас ей хочется спать и им лучше повеситьтрубки.

Уве еще некоторое время бранился, потомсдался, пожелал ей «доброй ночи» и положил трубку.

Руфь сидела спиной к Горму. Он встал иповернул ее лицом к себе.

— Руфь, — сказал он, баюкая ее в своихобъятиях. — Руфь...

Она не могла взглянуть на него. Что-то былоиспорчено, осквернено, опозорено.

— Ты мне веришь? Я должен знать, что ты мневеришь, — сказал он, помолчав.