Со стола Жюстину сняли без чувств, казалось, необходимостьучаствовать в подобном безобразии лишила ее разума; ее пришлось отнести вкелью, где она, очнувшись, долго сокрушалась об этом преступлении,непростительном в ее глазах, на которое ее вынудили без ее согласия. Какой жеблагодарностью воспылала она к природе, которая не позволила ей дальшеучаствовать в ужасной церемонии, когда наутро она узнала, что головы злодеевсовсем закружились, они снова обрядили Флоретту в девственницу, отвели ее вмонастырь и, поместив в ту же нишу, все шестеро монахов, голые и пьяные, долгоглумились в окружении нескольких девиц над несчастной жертвой, напоминавшей имобраз матери Бога, которого они ненавидели, и обошлись с ней так жестоко, что крассвету от нее не осталось ничего живого.

Между прочим праздник действительно принес с собой новенькихналожниц. Три юные девы, прекрасные как ангелочки, заменили недостающих, иобитатели ожидали уже новых реформации, когда однажды в зал вошел в качестведежурного регента Северино. Он казался очень взволнованным, в его глазахчитался какой-то потаенный восторг. Когда все выстроились, он поставил дюжинудевушек в свою излюбленную позицию и дольше всех задержался возле Омфалы,задрав ей юбки до поясницы и пригнув ее на канапе. Он долго рассматривал ее вэтой позе, и его возбуждала директриса; он поцеловал зад, который представилаему очаровательная подруга Жюстины, показал, что он в состоянии совокупляться,но не стал этого делать. Вместо этого он заставил ее встать, бросил на неевзгляд, в котором были смешаны похотливость и злоба, затем мощным ударом ногиотшвырнул ее на двадцать шагов.

— Общество тебя реформирует, шлюха! — заявилон. — Ты нам надоела, будь готова, когда стемнеет, я сам приду проводитьтебя в могилу.

Омфала рухнула без чувств, этот факт еще сильнее распалилего ярость, и, не сдерживаясь более, он крикнул:

— Подайте ее сюда!

Жертву тотчас принесли, и глазам коварного Северино вновьпредстала прекраснейшая из задниц; он с проклятиями вторгся туда, и егоокружили двенадцать обнаженных женщин, спеша получше удовлетворить его желания— чего не сделаешь из страха! Посреди утех жестокий монах вспомнил, что Жюстина— близкая подруга той, которую он мучил, и он велел ей сесть на плечи Омфалы,чтобы было удобно лизать ей анус.

— Вот так, — утешал он несчастную сироту, —она тебя опередила; она отправляется к Плутону приготовить для тебя место, ноуспокойся, Жюстина, вытри слезы, ты очень скоро последуешь за ней, разлукабудет короткой; твоя подруга умрет четвертованной, ты умрешь так же, это я тебеобещаю; видищь, как хорошо я к тебе отношусь…

Злодей не переставал совокупляться при этом, но было видно,что он не хочет сбросить заряд, и осыпав хлесткими ударами ягодицы Жюстины иОмфалы, которые сразу стали багровыми, он удалился, грозя всем женщинам,проклиная их и уверяя, что их черед скоро тоже наступит, что общество как раздумает над тем, как уничтожать их в будущем сразу по полдюжине. Он направилсяпрямо к Викторине, где его ожидали две маленькие девочки девяти и двенадцатилет, чтобы силой искусства и усердия лишить его спермы, кипение которой грозилотакими опасностями несчастным обитателям монастыря.

— О милая моя подружка, — обливаясь слезами,произнесла она, — неужели мы расстаемся навсеща?

Предстоявшая им разлука сделала эту сцену настолькотрогательной, наполнила ее такой болью, что мы опускаем подробности, щадянашего чувствительного читателя. Пробил назначенный час, появился Северино,подруги обнялись в последний раз, их оторвали друг от друга, и Жюстина вотчаянии бросилась на свою постель.

Несколько дней спустя Жюстина спала с Сильвестром. Выпомните, что этот монах любил, чтобы женщина испражнялась ему в ладонь в товремя, когца он сношал ее во влагалище. Жюстина забыла о том, что было ейсказано на этот счет, и когда на самой вершине своего наслаждения презренныймонах захотел получить дерьмо, исполнить его желание не было никакойвозможности. Разъяренный Сильвестр выдернул свой член и велел дежурным девушкамсхватить Жюстину; одной из них была Онорина, которая была не прочь поиздеватьсянад той, которой недавно насытилась. Жюстине назначили четыре сотни ударовкнутом согласно седьмой статьи правил. Когда ее ягодицы были в крови, монахснова овладел ею. Испражняться предстояло Онорине, потому что Жюстина не могла.Затем наступила очередь второй дежурной, смазливой пятнадцатилетней потаскушки,которая с готовностью выдала порцию экскрементов, будучи привыкшей к этойсвященной обязанности. Сильвестр совокупился с ними, наградил всех троихпощечинами, но излить пыл пожелал только в ватину Жюстины: было очевидно, чтоона привлекает его больше других. Последний раз он насладился ею в собачьейпозе, любуясь при этом клеймом на ее плече.

— Как мне нравится этот знак! — воскликнулон. — Однако я бы хотел, чтобы это было делом рук правосудия, а нераспутства, я бы с большим удовольствием целовал это клеймо, если бы егопоставил палач.

— Негодник, — сказала ему Онорина, которая лучше,чем кто-либо, знала, как говорить с этим распутником, — как можнонаслаждаться бесчестием?

— Нет ничего сладостнее, чем бесчестие, — ответилСильвестр, прекращая свое занятие и усаживаясь пофилософствовать междупятнадцатилетней девушкой и Жюстиной. — Если сладострастие есть само посебе непристойность, ты должна признать, Онорина, что всякое бесчестие толькопридает ему остроту и пикантность. Тогда не только все эпизоды должны бытьнаполнены грязью и бесчестием, но и сам акт бесчестия должен совершиться сженщиной бесчестной, грязной, потерявшей честь и достоинство. Потому-толибертены и предпочитают бродяжек честным женщинам: они находят в них оструюприправу, в которой отказывают им целомудрие и добродетель.

— Я бы сказала, что очень приятно топтать оба этихкачества.

— Разумеется, когда такой случай выпадает, потому чтотогда вы сами вносите этот привкус грязи и бесчестия, кроме того, приятноспособствовать падению человека, но коль скоро добродетель и целомудриесопротивляются мерзостям, направленным против них, и с ними довольно трудносовладать, обычный мужчина чаще стремится к тому, что на него похоже. Он любитсравнивать свою развращенность с чужой, любит смешивать их воедино, находит вэтом смешении новые силы и возможности для распутства, он любит заражаться или,если можно так сказать, пачкаться от других, себе подобных. Меня постигло бысамое большое разочарование, если бы я потерял уверенность в том, что творюзло, предаваясь своим утехам, я потерял бы самую трепетную струну своихсладострастных ощущений и стал бы наполовину менее счастлив: что это занаслаждение, если оно не сопровождается пороком?

— Выходит, вы совсем не принимаете в расчетнаслаждения, идущие от природы? — заметила Жюстина.

— Но ведь все наслаждения от природы, — продолжалСильвестр, — и самое неприхотливое и самое преступное: ее голосподсказывает нам, что надо пить, когда мы испытываем жажду, надо сношаться,когда нас одолевает похоть, помочь несчастному, если к тому толкает нас нашамягкая и нежная организация, или оскорбить его, если у нас более сильныйхарактер. Все идет от природы, ничего не идет от нас самих: она вкладывает внас и склонность к пороку и любовь к добродетели, но поскольку одновременнодает нам и ординарные вкусы и вкус к восхитительным наслаждениям, она сильнеетолкает нас к пороку, нежели к добродетели, так как нуждается в первом гораздобольше, и человек, единственный исполнитель ее прихотей, вечно повинуется ей,сам не подозревая об этом.