Итак, раздельные, то есть не связанные с чужими наслажденияимеют свою прелесть. В самом деле, если бы дело не обстояло подобным образом,как могли бы наслаждаться старики или калеки, или люди со множествомнедостатков? Они прекрасно понимают, что их никто не полюбит, они уверены, чтоневозможно разделить их чувства, но от этого сладострастия в них не меньше, чемв других людях. Возможно, они стремятся лишь к иллюзии? Не знаю, но онисовершенные эгоисты в своих удовольствиях, они озабочены только тем, чтобыполучить их как можно больше и вернее, чтобы все и вся бросить в жертву этойцели, и они признают в предметах, которые им служат, только пассивные свойства.Стало быть, нет никакой нужды доставлять кому-либо удовольствия, чтобы получатьих самому, стало быть, для удовлетворения нашей похоти совершенно безразлично,что чувствует ее жертва, нам нет никакого дела ни до ее сердца, ни до ееразума: этот предмет будучи абсолютно пассивным, может радоваться или страдатьот того, как вы с ним обращаетесь, может любить вас или ненавидеть — все этисоображения не имеют никакого значения там, где дело касается чувств. Ядопускаю, что женщины могут иметь противоположное мнение, но женщины, которыеслужат лишь движителями сладострастия, которые посему должны быть лишьподстилками, неизбежно приносятся в жертву всякий раз, когда требуетсяреалистический подход к природе удовольствий, которые можно вкусить, используяих тело. Есть ли на свете хоть один здравомыслящий мужчина, который захотел быразделить свое наслаждение с публичной девкой? Но разве миллионы мужчин неполучают великие удовольствия с этими тварями? Не счесть людей, согласных сомной, которые, не мудрствуя лукаво, реализуют эти максимы на практике иосуждают глупцов, исходящих в своих действиях из принципов добропорядочности, ипричина тому заключается в том, что мир полон безмозглыми статуями, которыекоптят небо, едят и переваривают пищу, не задумываясь о сущности жизни.

Коль скоро мы убедились, что раздельные удовольствия многослаще всех прочих, очевидно, что наслаждение, испытываемое независимо отпредмета, который нам служит, не только не имеет ничего общего с тем, что этомупредмету приятно, но более того, противоположно его наслаждению. Скажу больше:оно может сделаться его страданием, его унижением и даже пыткой, и в этом нетничего удивительного и от этого возрастает наслаждение деспота, который мучаетили унижает свою жертву. Перехожу к доказательству вышесказанного.

Волнение сладострастия в нашей душе является ничем иным, каксвоеобразной вибрацией, производимой через посредство воздействия, котороевоображение, распаленное воспоминанием о предмете похоти, оказывает на нашичувства, или благодаря присутствию этого предмета, а еще лучше за счетощущения, которое этот предмет испытывает и которое возбуждает нас сильнеевсего. Таким образом, наше сладострастие — это никакими словами невыразимоещекочущее чувство, возносящее нас на такие высоты физического восторга, кудаможет забраться человек, будет электризовать нас только в двух случаях: либокогда мы наблюдаем в действительности или иллюзорно в подвластном нам предмететот тип красоты, который наиболее нас влечет, либо, когда этот предметиспытывает максимально возможное чувство. Однако нет чувства, которое было быболее действенным, более пронзительным, чем чувство боли: его свидетельстваубедительны как никакие другие, они не обманывают так, как признакиудовольствия, которые вечно разыгрывают женщины и почти никогда их не ощущают.В самом деле, сколько самолюбия, молодости, силы и здоровья нужно иметь, чтобынаверняка получить от женщины это сомнительное и мало кого удовлетворяющеесвидетельство удовольствия! Напротив того, свидетельство страдания не требуетникаких трудов: чем большими недостатками обладает мужчина, чем он старше, чем грубее,тем лучше это ему удается. Что же касательно цели, она будет достигнутанепременно, ибо мы уже доказали, что более всего трогает его и возбуждает всеего чувства, когда подвластный ему предмет проявляет максимальные признакиволнения любой природы. Следовательно, тот, кто пробудит в женщине самое бурноеволнение, кто больше ее напугает и сильнее будет ее мучить, одним словом, тот,кто потрясет до основания всю ее внутреннюю организацию, сможет получитьнаибольшую долю сладострастного наслаждения, так как потрясение от внешнихвоздействий всегда будет сильнее, если эти воздействия были болезненны, нежелив том случае, когда они были мягки и сладостны. Исходя из этого, сластолюбивыйэгоист, уверенный в том, что его удовольствия будут тем приятнее, чем ониполнее, причинит, когда будет такая возможность, предмету, который ему служит,наибольшие страдания, поскольку он знает, что степень его сладострастия зависитот силы произведенного им впечатления.

— Однако подобные системы чудовищны, отец мой, —сказала Жюстина, — и они приводят к жестоким поступкам, к отвратительнымкапризам. .

— Ну так что из того! — ответил варвар. — Вконце концов разве мы не хозяева нашим вкусам? Разве не должны мы уступить тем,которые получены нами от природы, ведь и горделивая голова дуба склоняетсяперед сильным ураганом? Если бы эти вкусы оскорбляли природу, она их никогда быне внушала людям. Невероятно, чтобы мы получили от нее возможность нанести ейвред, и будучи уверены в этой непреложной истине, мы спокойно можем предаватьсявсем своим страстям, как бы сильны и необычны они ни были, потому чтонеудобства, вызванные их воздействием, суть замыслы природы, чьими невольнымиисполнителями мы являемся. Да и что нам до последствий наших страстей! Когдаречь идет о наслаждении каким-то поступком, кто думает о его последствиях?

— Я веду речь вовсе не о последствиях, — живопрервала собеседника Жюстина, — я имею в виду результаты: разумеется, еслина вашей стороне сила и если согласно бесчеловечным принципам жестокости, вамнравится наслаждаться только чужой болью с тем, чтобы усилить ее ощущения, вынеизбежно добьетесь их в предмете, который вам служит, и будете способны дажелишить его жизни.

— Согласен, но тогда своими вкусами, данными мнеприродой, я послужу ее целям; она создает только посредством разрушения иникогда не внушит мне мысль об убийстве, если ей не потребуются новые существа,другими словами, из частички продолговатой материи я сотворю три или четыретысячи круглых или квадратных кусочков. Вот вам и вся сущность убийства. Скажи,Жюстина, разве это есть преступление? Можно ли назвать этим словом то, чтослужит природе? В силах ли человек совершать преступления? И когда, предпочитаясвое счастье чужому благополучию, он уничтожает все, что перед собой видит,разве он не служит природе, чей властный голос повелевает ему добитьсясобственного счастья за счет других? Любовь к ближнему — это химера, которой мыобязаны христианству, а не природе. Безумец из Назарета, гонимый, несчастный и,следовательно, подталкиваемый своей слабостью, которая вынуждала его призыватьк терпимости, к человечности, обязательно должен был придумать такиенеестественные отношения между людьми, потому что тем самым он боролся завыживание. Но философ не принимает этих фантастических отношений: видя и признаваяво вселенной только самого себя, он только с самим собой соотносит все, что егоокружает. Если бывают моменты, когда он щадит или даже ласкает других, так этолишь в расчете на выгоду, которую можно из них извлечь, когда же он в них болеене нуждается, он использует силу и отвергает с презрением все прекраснодушныесистемы человечности, добролюбия, которым он подчинялся из хитрости; теперь онуже не боится попирать все и вся, и чего бы это ни стоило другим, он ихпорабощает без раздумий и угрызений совести.