В тростнике полно всякой живности: кишмя кишат мелкие икрупные крысы, тараканы, жабы, пауки, змеи, осы, мухи, пчелы. Вдоволь любойтвари, способной свирепо укусить или жестоко ужалить. Потому-то рубщики сначалаопаляют урожай — уж лучше работать в грязи и саже, чем в зеленом тростникесреди этой хищной дряни. И все равно не обходится без укусов и царапин. Не будьбашмаков, ноги Люка пострадали бы еще сильней, чем руки, но рукавиц ни одинрубщик не наденет. В рукавицах работаешь медленней, а в этой игре время —деньги. И потом, рукавицы — это для неженок.

Перед заходом солнца Арне крикнул всем, чтоб кончали, иподошел посмотреть, много ли успел Люк.

— Ото, приятель, неплохо! — закричал он и хлопнулЛюка по спине. — Пять тонн, для первого дня совсем неплохо!

До бараков было недалеко, но тропическая ночь насталамгновенно, и пришли туда уже в темноте. Не заходя внутрь, все забрались нагишомв душевую и уже оттуда, с полотенцами вокруг бедер, двинулись в барак, где настоле ждали горы еды: кто-нибудь из рубщиков по очереди неделю стряпал на всюартель, каждый — то блюдо, какое умел. Сегодня приготовлены были говядина скартофелем, испеченные в золе пресные лепешки и пудинг с джемом; люди жаднонакинулись на еду и уплели все до последней крошки.

В бараке, сколоченном из листов рифленого железа, вдоль стентянулись два длинных ряда железных коек; вздыхая и кляня сахарный тростник начем свет стоит с такой изобретательностью, что им позавидовал бы любой погонщикволов, рубщики нагишом повалились на простыни небеленого холста, опустилимоскитные сетки и в два счета уснули крепким сном, только и виднелась на каждойкойке за марлевым пологом смутная, неподвижная тень.

Люка задержал Арне.

— Покажи-ка руки. — Он осмотрел ладони вкровоточащих ссадинах, волдырях и уколах. — Первым делом отмой их получше,потом намажь, вот мазь. И мой тебе совет, каждый вечер втирай кокосовое масло,ни дня не пропускай. Ручищи у тебя что надо, если еще и спина выдержит, станешьнеплохим рубщиком. За неделю приспособишься, будет не так больно.

В великолепном крепком теле Люка болела и ныла каждая мышца;он только и чувствовал безмерную, нестерпимую боль. Смазал и перевязал руки,задернув москитную сетку, растянулся на отведенной ему койке среди других такихже тесных и душных клеток и закрыл глаза. Догадайся он заранее, в какой попадетпереплет, нипочем не растрачивал бы себя на Мэгги; ее образ — поблекший,нежеланный, никчемный — отодвинулся куда-то в дальний угол сознания. Уже ясно:покуда он работает рубщиком, ему будет не до нее.

Как и предсказывал Арне, прошла неделя, пока Люк освоился сработой и стал рубить обязательные восемь тонн за день — норма, которуюспрашивал швед с каждого члена артели. И тогда он решил перещеголять самогоАрне. Зарабатывать больше других, а то и стать партнером старшого. Но главное,ему хотелось, чтобы и на него смотрели так же почтительно и восторженно: Арнетут для всех почти бог, ведь он лучший рубщик в Квинсленде, а значит, пожалуй,во всем белом свете. Когда субботним вечером артель отправилась в город,тамошние жители наперебой угощали Арне ромом и пивом, а женщины так и вилисьвокруг него пестрым роем. У Арне с Люком оказалось очень много общего. Оба тщеславны,обоим льстят восхищенные женские взгляды, но восхищением все и кончается. Наженщин их не хватает — все силы отданы тростнику.

Для Люка в этой работе заключалась и красота и мученье,каких он словно бы жаждал всю жизнь. Наклониться, выпрямиться, вновьнаклониться… особый ритм, некий обряд, словно участвуешь в таинстве, котороедоступно лишь, избранным. Ибо, как растолковал Люку, присматриваясь к нему,Арне, достичь совершенства в этой работе значит стать лучшим из лучших вотборном отряде самых первоклассных работников на свете: куда бы ты ни попал,можешь гордиться собой, потому что знаешь — за редчайшими исключениями никто изокружающих и дня не выдержал бы на плантации сахарного тростника. Саманглийский король — и тот не выше тебя, и, узнай он тебя, сам английский корольвосхищался бы тобой. Ты вправе с жалостью и презрением смотреть на докторов иадвокатов, на бумагомарак и прочих гордецов. Рубить сахарный тростник, какумеет только охочий до денег белый человек, — вот подвиг из подвигов, величайшеедостижение.

Люк садится на край койки, чувствует, как вздуваются наруках бугры мускулов, оглядывает свои мозолистые, в рубцах и шрамах ладони,длинные, стройные, темные от загара ноги и улыбается. Кто может справиться стакой работой и не только выжить, но и полюбить ее, тот поистине настоящиймужчина. Еще неизвестно, может ли английский король сказать то же самое о себе.

Мэгги не видела Люка целый месяц. Каждое воскресенье онапудрила блестящий от жары нос, надевала нарядное шелковое платье (впрочем, отпытки чулками и комбинацией она отказалась) и ждала супруга, а он все неявлялся. Энн и Людвиг Мюллер молча смотрели, как угасает ее оживление вместе сеще одним воскресным днем, когда разом опускается ночная тьма, словно падаетзанавес, скрывая ярко освещенную, но пустую сцену. Не то чтобы Мэгги оченьжаждала его видеть, но, как-никак, он принадлежит ей, или она ему, или как быэто поточней сказать. Стоило вообразить, что он вовсе о ней и не думает, тогдакак она все время, дни и недели напролет в мыслях ждет его, стоило вообразитьтакое — и ее захлестывали гнев, разочарование, горечь унижения, стыд, печаль.Как ни отвратительны были те две ночи в данглоуской гостинице, тогда по крайнеймере она была для Люка на первом месте; и вот, оказывается, лучше бы тогда некричать от боли, а прикусить язык. Да, конечно, в этом вся беда. Ее мучениядосадили ему, отравили удовольствие. Она уже не сердилась на него за равнодушиек ее страданиям, а раскаивалась и под конец решила, что сама во всем виновата.

На четвертое воскресенье она не стала наряжаться и шлепалапо кухне босиком, в безрукавке и шортах, готовила горячий завтрак для Энн иЛюдвига — раз в неделю они позволяли себе столь несообразную роскошь. Заслышалашаги на заднем крыльце, обернулась, хотя на сковороде брызгалось и шипело сало,и растерянно уставилась на громадного косматого детину в дверях. Люк? Неужелиэто Люк? Он и на человека не похож, будто вырублен из камня. Но каменный идолпрошел по кухне, смачно поцеловал Мэгги и подсел к столу. Она разбила яйца,вылила на сковороду и подбавила еще сала.

Вошла Энн Мюллер, учтиво улыбнулась, ничем не показывая, чтозла на него. Ужасный человек, о чем он только думал, на столько временизабросил молодую жену!

— Наконец-то вы вспомнили, что вы человекженатый, — сказала она. — Пойдемте на веранду, позавтракайте с нами.Помогите Мэгги, Люк, отнесите яичницу. А корзинку с поджаренным хлебом я,пожалуй, и в зубах снесу.

Людвиг Мюллер родился в Австралии, но в нем ясночувствовалась немецкая кровь: лицо побагровело под дружным натиском солнца ипива, почти квадратная седеющая голова, бледно-голубые глаза истинногоприбалтийца. И ему, и его жене Мэгги пришлась очень по душе, и они радовались,что им так повезло с помощницей. Особенно благодарил судьбу Людвиг, он видел,как повеселела Энн с тех пор, как в доме засияла эта золотая головка.