Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого,непонятного, но Люк придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, ипытка все длилась, длилась без конца. Люк не пробудил волнения в ее теле, и оначисто физически совершенно не готова была к происходящему, а Люк не унимался ивсе чаще, все громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг что-тоизменилось, он затих, вздрогнул всем телом, передернулся, и трудно глотнул. Инаконец-то, слава богу, оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на спине, ижгучая боль стала глуше.

— В следующий раз тебе уже не будет худо, — елевыговорил Люк. — Женщине всегда больно в первый раз.

Так что же ты мне заранее не сказал! — в ярости хотелабы крикнуть Мэгги, но не хватало сил вымолвить хоть слово, всем своим существомона жаждала одного — умереть. Не только от боли, но оттого, что поняла: дляЛюка она сама ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.

Во второй раз боль была ничуть не меньше, и в третий тоже;Люк злился, он воображал, что некоторое неудобство (так он определял ощущенияМэгги) чудом пройдет после первого же раза, и понять не мог, с какой стати онаотбивается и кричит; в сердцах он повернулся к ней спиной и уснул. А Мэггилежала на спине, слезы катились по вискам, смачивали густые волосы; умереть бы,умереть или вернуться к прежней жизни в Дрохеде…

Так вот о чем говорил отец Ральф, когда несколько лет назадсказал ей, что тот потаенный путь в ее теле связан с рождением детей? Приятнымже образом открылся ей смысл его слов. Не удивительно, что он предпочел необъяснять подробнее. А Люку такое очень нравится, вот он и проделал все это трираза подряд. Ему-то явно не больно. И потому она ненавидит, да, ненавидит и всеэто, и его самого.

Она совсем измучилась, пыткой было малейшее движение;медленно, с трудом повернулась на бок, спиной к Люку, зарылась лицом в подушкуи заплакала. Сон не шел, а вот Люк спал крепким сном, от ее робких, осторожныхдвижений даже не изменился ни разу ритм его спокойного дыхания. Спал он оченьспокойно и тихо, не храпел, не ворочался, и Мэгги, дожидаясь позднего рассвета,думала: если б достаточно было просто лежать рядом в постели, она бы, пожалуй,ничего не имела против такого мужа. А потом рассвело — так же внезапно инерадостно, как с вечера стемнело; и так странно было, что не поют петухи и неслышно других голосов пробуждающейся Дрохеды, где утро шумно встречали овцы илошади, свиньи и собаки.

Проснулся Люк, повернулся к ней, Мэгги почувствовала — онцелует ее плечо, но она так устала, так затосковала по дому, что уже не думалао стыдливости, не стала укрываться.

— А ну, Мэгенн, дай-ка на тебя поглядеть, —скомандовал он и положил ей руку на бедро. — Будь паинькой, повернись комне.

Сегодня утром ей было все равно; морщась, она повернулась надругой бок и подняла на Люка погасшие глаза.

— Мне не нравится имя Мэгенн. — Только на такойпротест ее и хватило. — Лучше зови меня Мэгги.

— А мне не нравится Мэгги. Но если тебе уж так не повкусу Мэгенн, давай буду звать тебя Мэг. — Он мечтательно обвел всю еевзглядом. — До чего ж ты складненькая. — Коснулся ее груди, мягкого,равнодушного розового соска. — Вот что лучше всего. — Взбил повышеподушки, откинулся на них, улыбнулся. — Ну, Мэг, поцелуй меня. Теперь твойчеред за мной поухаживать, может, тебе это придется больше по вкусу, а?

Никогда, до самой смерти не захочу тебя целовать, подумалаМэгги и посмотрела на его длинное мускулистое тело, поросшее темной шерстью нагруди и на животе. А какие волосатые у него ноги! Мэгги росла среди мужчин,которые при женщинах никогда не снимали ничего из одежды, но в жару в открытомвороте рубашки видно было, что на груди у них растут волосы. Однако отец ибратья были светловолосые, и в этом не было ничего отталкивающего; а этот,темноволосый, оказался чужим, отвратительным. У Ральфа голова была такая жетемная, но Мэгги хорошо помнила, что грудь у него гладкая, смуглая, безволосая.

— Слышишь, что я говорю, Мэг! Поцелуй меня. Онаперегнулась и поцеловала его; он подставил ладони чашками ей под груди ипотребовал еще и еще поцелуев, потом потянул одну ее руку книзу. Она оторвалагубы от подневольного поцелуя и в испуге посмотрела на то, что росло и менялосьу нее под рукой.

— Нет-нет, Люк, больше не надо! — вскрикнулаона. — Пожалуйста, прошу тебя, не надо!

Синие глаза оглядели ее пристально, испытующе.

— Так уж было больно? Ладно, поступим по-другому,только сделай милость, не будь такой деревяшкой.

Он притянул ее к себе и припал губами к груди, как в машинев тот вечер, когда она обрекла себя на это замужество. Тело Мэгги терпело, амысли были далеко; хорошо хоть, что он не повторяет вчерашнего и нет той боли,больно просто потому, что все ноет от каждого движения. Мужчин невозможнопонять, что за удовольствие они в этом находят. Это отвратительно, какая-тонасмешка над любовью. Не надейся Мэгги, что все это завершится появлениемребенка, она раз и навсегда отказалась бы этим заниматься.

— Я нашел тебе работу, — сказал Люк, когда онизавтракали в столовой гостиницы.

— Что ты, Люк? Ведь сначала я должна устроить для насхороший, уютный дом. А у нас еще и нет никакого дома!

— Нам вовсе не к чему брать в аренду дом, Мэг. Яотправляюсь рубить сахарный тростник, все уже улажено. Лучшая артель рубщиковво всем Квинсленде — под началом одного малого по имени Арне Свенсон, у неготам и шведы, и поляки, и ирландцы; покуда ты отсыпалась после поезда, я ходил кэтому Свенсону. Ему не хватает одного работника, и он согласен взять меня напробу. А стало быть, я поселюсь с ними со всеми в бараке. Работать будем шестьдней в неделю, от зари до зари. Мало того, мы будем разъезжать по всемупобережью, смотря где найдется работа. Чем больше я нарублю, тем больше получуденег, а если справлюсь и Арне оставит меня в артели, буду выгонять в неделю неменьше двадцати фунтов. Двадцать кругляков! Представляешь?

— Я не понимаю. Люк, разве мы будем жить врозь?

— Иначе нельзя, Мэг! Артельные не согласятся, чтоб тутже в бараке жила женщина, а для тебя одной на что снимать дом? И ты вполне можешьработать, все деньги нам пригодятся для фермы.

— А где же мне жить? И на какую работу я пойду? Я умеюпасти овец, так ведь тут их нет.

— Да, вот это жалко. Потому я и подыскал тебе работу сжильем, Мэг. И стол задаром, не будет у меня расхода на твою кормежку. Пойдешьслужить горничной в Химмельхох, в дом Людвига Мюллера. У этого Мюллерабогатейшие плантации сахарного тростника на всю округу, а жена хворая, неуправляется одна по дому. Завтра утром я тебя к ним свезу.

— Когда же мы будем видеться. Люк?

— По воскресеньям. Людвиг знает, что мы женаты, он непротив на воскресные дни тебя отпускать.