– Чего вы ещё хотите?

– Больше ничего, только той одной милости, чтобы, по крайней мере пока он не наберётся сил, мы могли остаться здесь. Я постаралась бы, может, о разрешении из Петербурга…

– Чего вы ещё хотите?

– Ничего больше, только этой одной милости, чтобы мы, по крайней мере, пока он не наберётся сил, могли остаться здесь. Я постаралась бы, может, добиться разрешения из Петербурга…

Урядник иронично улыбнулся, махая рукой.

– Даже, если бы у вас было это разрешение, я не разрешу, – сказал он. – Их тут достаточно, даже чересчур. Почему мы должны печься о судьбе тех, которые очень серьёзно провинились бунтом против правой власти? Почему мы должны холить их и заботливо щадить, когда они заслужили гораздо более тяжёлое наказание? Пожалуйста, оставьте меня с этим в покое.

– Но и виновные – люди… – отозвалась Мария, – а чувство христианского милосердия…

– Вы ничему меня не научите, – грубо ответил чиновник. – Верьте мне, это потерянное время, даю вам несколько дней на отдых… но распоряжения не отменяю.

Мария какое-то время молчала, но, видя, что было бы тщетно пытаться растрогать это бездушное существо, она со слезами вышла. Юлиуш был так возмущён, что даже этих двух дней отдыха не принял; будь что будет, он решил идти на место назначения.

* * *

Маленький уездный городок в Российской глубинке, расположенный вдалеке от больших трактов и лишённый жизни и связи с миром, есть обычной пустыней, о какой житель Европы может не иметь понятия. Во многих из них чувствуется XVI или XVII век, всё осталось таким нетронутым, ни один лучик цивилизации не долетел туда ещё. Изолированные от общей жизни, замкнутые в себе, эти населённые пункты растут, предоставленные милости и немилости чиновников, почти деспотично в них распоряжающихся и не допускающих над собой никакого контроля, который затрудняет отдалённость от больших очагов и малая важность этих углов.

Жизнь там идёт по-старому, то есть в патриархальном деспотизме и самоуправстве; горстка людей, необходимая нескольким, стонет, болеет, мучается, но ходит послушно в кандалах, снять которые не может, каждая попытка порвать их заковывает ещё теснее.

К таким изолированным уголкам относилось местечко, в которое Юлиуш и Мария прибыли в изгнание. Перед ними уже трёх поляков отправили в это место, но они могли быть для них небольшим утешением. Один был умирающим стариком, который с кровати уже не вставал; другой – полубезумным после потерь, которые пережил; третий – равнодушным ко всему и затворником. Безумный был из троих самым энергичным и самым счастливым, но редко имел часы сознания; в его голове была странная путаница и на него было больно смотреть, хотя он сам почти постоянно улыбался, и, как все безумные, неустанно говорил, болтал или бормотал. Однако иногда возвращалась память, с нею слёзы, а после них безумие и ужасающая радость.

На городское общество не очень можно было рассчитывать. Поселение было маленьким и жалким; за исключением чиновников и нескольких более богатых купцов, в нём почти никто не жил, только бедные семьи, составляющие население, и привычками относящие к иному веку и не нашему миру.

Даже с трудом можно было найти кое-какое жилище, потому что отказывали при имени поляка, ставя их наравне с нечистыми животными и язычниками.

Купец Яковлев, который бывал в Москве и Нижнем Новгороде, и всё-таки пообщался уже с разными людьми, согласился дать им жильё во флигеле своего дома. Был это молодой, живой, рассудительный человек, но всей душой, привычками и головой такой же русский, как и все. В местечке он слыл богачом и имел почти исключительную монополию немногим более эксклюзивного товара, который он сам привозил только для благородного общества.

Чиновничья иерархия складывалась, как и везде, из справника, городничего, казначея, судьи и мелкой канцелярской челяди. Справник, отставной капитан пехоты, из солдатских детей, был обременён многочисленной семьёй и вёл жизнь комфортную, уважая место, которое ему её давало. Дом его в городе был самым лучшим, а Агафья Ивановна, жена его, – самой важной матроной в губернии. Шесть дочек и четверо сыновей, рассеянных, к счастью, по свету, составляли семью, к которой принадлежал также бедный, живущий на милости, оборванный, толстый, некогда отдалённый от города и прав сословия, брат самой хозяйки, Никита Григорьевич Пулов.

Справник мало вмешивался в правление губернией, которой на самом деле обладали его жена, секретарь, которого она протежировала, и её уполномоченный, Пулов.

Поскольку брат справника, также солдатский ребёнок, дослужился в Петербурге до высшего ранга и через него была некая протекция у старого Зижина, он имел некоторую силу, которая его поддерживала, несмотря на всеобщее неудовольствие, потому что использовал свою должность больше для себя, чем для царя. В целом понятие общественных обязанностей там странно искажено, в них видят только способ для жизни, для обогащения, а не службу обществу. Зижин также совсем не думал, как управлять губернией, но только о том, что ему это может принести, и, несмотря на безжалостный грабёж, жена ещё неустанно делала ему выговоры, что ни с чем справиться не может и что, если бы не она, у них не было бы ни куска хлеба.

Страстью Зижина была игра… окружённый подчинёнными, он играл по обычаю сатрапов, приказывая платить ему, когда выигрывал, никогда не платя в случае проигрыша. Это делало игру и безопасной, и довольно полезной, а избежать её с ним было невозможно, потому что безжалостно мстил упрямым.

Городничий Савелии, неженатый, бабник, гуляка, толстый детина, был Дон Жуаном местечка и приятелем дома Зижина, в женской половине которого давно хотели навязать ему жену. Между тем, невзирая на тесные отношения, о женитьбе речи не было, хотя две дочки Зижина были одинаково уверены, что они смертельно в него влюблены. Одна из них даже частенько наносила ему визиты, под разными предлогами.

Казначей, слепой на один глаз, но очень быстрый человек, который говорил, что знает французский, и иногда у него вырывалось несколько непонятных слов, считающихся французскими, представлял там третьего матадора. Он слыл красноречивым и глубоким политиком, хранил «Московские ведомости» и «Инвалида».

Судья, немец по происхождению, но образованием и натурой русский, был ограниченным созданием, которому глухота не позволяла играть слишком большой роли в обществе; он, его жена и единственная дочка были чрезвычайно скупы, а поскольку справник и городничий любили жить, над их бережливостью неустанно насмехались. Казначей посылал в адрес немца множество острот. Однако у дочки было много поклонников, не благодаря красоте, а по причине репутации отцовской шкатулки. Агафья Ивановна очень боялась, как