Графиня заехала за Марией в изящном ландо – открытом послучаю жары, и при первом же взгляде на эту изящную брюнетку с точеными чертамиМария поняла, что уже где-то видела ее. Жгучая красота мадам д’Армонти – этисросшиеся у переносицы брови, яркие губы, щеки, которым не нужны были помада ирумяна, этот огненный взор, энергичные движения, выдававшие сильную, пламеннуюнатуру, – явно была знакома Марии. И легкий южный акцент, окрашивающийфранцузскую речь графини, пробуждал какие-то волнующие, тревожные воспоминания.В своем роскошном платье, где причудливо сочетались красный, белый и зеленыйцвета, графиня напоминала редкостный цветок, да и имя у нее было столь жеизысканное: Гизелла, причем произносила она его не мягко, на французский манер:Жизель, а по-немецки – твердо.

Гизелла неожиданно улыбнулась:

– Знаете, баронесса, я уже привыкла, что люди при первойвстрече со мной ломают голову, пытаясь угадать мою национальность, нобезуспешно. Обожаю интриговать незнакомых, но для вас (господин Симолинпредупредил, что мы с вами – близкие подруги, – оговорилась она как бы вскобках, давая понять, что посвящена во многое), для вас, так и быть, откроюсекрет: я венгерка, родилась близ озера Балатон – видите мое платье? Это нашинациональные цвета! А девичья фамилия моя – Шалопаи.

У Марии холодок пробежал по спине, она зябко поежилась;газовый шарф ее заколыхался – так трепещет крылышками муха, увязшая лапками вклейкой золотистой, ароматной смоле.

– Я знакома с маркизом Шалопаи, – глухо проговорила она.

Гизелла ответила ласковой улыбкой:

– О да! Он говорил мне об этом.

«Говорил?! – чуть не взвилась Мария. – Что он посмелговорить?!»

По счастью, графиня оказалась дамой вполне светской и,почувствовав настроение своей спутницы, принялась болтать о красотах Парижа.

Улица Фавар находилась неподалеку, и уже совсем скоро дамывышли из коляски перед домом, из окон которого лились звуки музыки. Только тутМария вспомнила, зачем она прибыла на этот вечер, – и вновь почувствовалаозноб.

Это был странный вечер! Играла музыка, испанская певица пелане без приятности романсы своей родины, однако Марии почудилось, будто онапопала на один из вечеров графини Строиловой, где все посвящено было обсуждению– вернее, осуждению – королевской четы. Но это не были невинные сплетни – здесьговорили жестко, без полутонов – и очень злобно.

– Бог мой, какая-то модистка имеет над королевой властьбольшую, чем все государственные дела и министры!

– Да! Теперь шить у Розы Бертэн [101] едва ли не более почетно,чем иметь дворянский герб.

– Мария-Антуанетта желает успехов как женщина, а не каккоролева.

– Конечно. Она всегда стремилась уйти от серьезногоразговора лишь потому, что он скучен.

– Долее пяти минут она ни на чем не может сосредоточиться. Коронавсегда была для нее не уделом, не судьбой, но игрушкою – вернее, одним измножества украшений.

Нервно обмахнувшись веером, Мария окинула взором залу. Времяидет. Пора исполнить свою роль. Она не забыла об этом – просто беспокоилась,что хозяйка, баронесса д’Елдерс, исчезла из гостиной. Не в своем ли онабудуаре? А ведь как раз туда Марии надобно попасть. Но ежели Симолин глядит такпристально, стало быть, медлить более не след. Ведь в их тщательно обдуманномпредприятии многое было взаимосвязано: порвется одно звенышко – и вся цепочкапорвется!

Сделав вид, что полностью поглощена разглядыванием полотенБуше и Фрагонара, коими были увешаны стены (Фрагонар расписывал веера для самойМарии-Антуанетты), она выскользнула из залы, уверенная, что исчезновения ееникто не заметил: все были слишком поглощены очередным злоречением.

Симолин заставил ее затвердить подробный план здания, иМарии казалось, будто она уже была здесь. Вот за этой дверью – библиотека,здесь – кабинет, а вот малая гостиная. Там, вдали, – комнаты для гостей. А воти вход в личные покои Этты д’ Елдерс.

Где-то здесь лежит вышитый индийский ридикюль. А если онасейчас откроет дверь – и столкнется лицом к лицу с хозяйкой дома? Ежелиприсутствие свое в коридоре еще можно было объяснить: мол, отправиласьсовершить свой туалет, да заблудилась, – то, отворив сию дверь, Мария вразпопадет в самое щекотливое положение! Ах, как бы узнать, где баронесса? Однаковремени терять нельзя. Мария на миг задумалась, потом вынула из сумочки,висящей на локте, янтарный шарик – не забыла, что, по словам ЕгорушкиКомаровского, даже римские матроны беспрестанно потирали в руках электрон, дабыпроникнуться солнечной энергией и жизненной силой, – и с размаху бросила его всторону лестницы.

Шарик громко запрыгал по ступенькам – чудилось, кто-то бежалпо ним, стуча каблуками, – и Мария услышала торопливые шаги за дверью.

Она едва успела отпрянуть и шмыгнуть в нишу, скрывшись заспиной античной статуи, как палисандровая дверь распахнулась, и роскошнаяблондинка остановилась на пороге, подозрительно оглядывая полутемный коридор.

Снизу, из гостиной, донесся взрыв хохота, и баронесса,верно, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, поспешила туда, а Мария бросиласьв будуар.

Здесь царил мрак; комнату освещало лишь пламя камина, иМария сразу почувствовала запах горелой бумаги. Этта Палм что-то сожгла здесьсейчас, мгновение назад – может быть, бросила в огонь какую-то важную бумагу,услышав стук в коридоре! Мария повернулась к камину и выхватила из огняобугленный лист плотной бумаги. К несчастью, лист сгорел почти полностью – нетронуты огнем были лишь последние слова и подпись:

«…щедрое, как всегда, вознаграждение. Обрати пристальноевнимание на инструкции – они прилагаются. Прощай. Твой преданный друг Иоганн».

Мария так и ахнула, прочитав эти слова, написанные какими-тоочень яркими чернилами красивого изумрудного оттенка.

Иоганн! Иоганн Мунник, вероятно? Бывший любовник Этты Палм ианглийский шпион? Ах, какая жалость, какая беда, что Этта успела сжечь письмо!И ведь это Мария спугнула ее. Зря, выходит, надеялась на свою удачу?

В сердцах Мария бросила обгоревший листок на стол рядом снесколькими чистыми белыми листками, и, заперев дверь на ключ, зажгла свечи ипринялась искать пресловутый ридикюль.

Нашла его Мария почти сразу – и плечами пожала. Она-тодумала, это будет нечто особенное и таинственное, а ридикюль оказалсятемно-желтым кожаным кошелем довольно грубой выделки; вдобавок был пуст, какгнилой орех, – видимо, сожженное письмо составляло все его содержимое.