Мария готова была убить Сильвестра – или сама сквозь землюпровалиться, однако в сей момент затянутая в черное испанка у рояляпронзительно закричала о любви Орфея и Эвридики (опера Глюка была необычайнопопулярна в те времена!) – и любопытство общества несколько погасло.

Мария пробежала через залу и покорно села на тот самыйзлополучный стул, который придвинул ей Сильвестр, подскочивший с полу с проворствомваньки-встаньки. Окинула взором гостиную, намеренно и мстительно не ответив наобеспокоенный, вопросительный взгляд Симолина.

Ничего, пусть подождет, помучается неизвестностью! Это ничтов сравнении с теми мучениями, которые пришлось испытать ей в присутствии Корфа.Главное, посол ведь обещал!..

Обойдя взором Симолина, как пустое место, Мария продолжалаоглядывать присутствующих. О счастье! Этты Палм нет! Она опять куда-то исчезла.Даст бог, уход и приход русской гостьи останется незамеченным.

Мария перевела дыхание. От сердца немножко отлегло, в головепрояснилось, и она с жалостью вспомнила, как Корф только что висел, цепляясь заподоконник, готовясь прыгнуть в сад с высоты второго этажа. «Осторожнее, вашеплечо!» – хотелось воскликнуть Марии, да, благодарение господу, хватило умапромолчать.

– Она появилась всего на минуту и почти тотчас опять ушла,так что успокойтесь, – сухая, смуглая рука Гизеллы д’Армонти стиснула запястьеМарии. – И, ради всего святого, успокойте моего брата! У него такой вид, будтоон собрался покончить с собой! Взгляните только…

Мария оглянулась.

Да, Сильвестр и впрямь выглядел плачевно: на бледном, вовсебелом лице глаза казались черными безднами, наполненными тоской и мукой.

– Он любит вас до беспамятства! – горячо прошептала Гизелла.– Я никогда его таким не видела, это же просто безумие, безумие!

– Вы так любите брата? – шепотом спросила Мария; онавзглянула на мадьярку, и ее поразила страстная, прямо-таки фанатичная нежность,горевшая в прекрасных глазах графини д’Армонти.

– Люблю?! Мало сказать! Мы с ним родились в один день, сразницей в полчаса, хоть и неполные близнецы. Я ему жизнью обязана: еще вдетстве он спас меня, когда я тонула в озере. И я за него жизнь отдам, пойду занего на преступление… – Голос Гизеллы оборвался коротким, сухим рыданием, иминуло какое-то мгновение, прежде чем она снова смогла заговорить.

– Будьте же милосердны, Мария! – взмолилась она. – Подаритеему хоть одну улыбку!

Ее острые ногти вонзились в руку Марии, и, повинуясь нестолько милосердию, сколько желанию избавиться от боли, баронесса вновьповернулась к Сильвестру и с усилием растянула губы, изображая улыбку.

Лицо маркиза задрожало, и Мария испугалась, чтотемпераментный венгерец сейчас зальется слезами. Однако ничего страшного непроизошло: он лишь улыбнулся в ответ, кивнул – и, резко повернувшись, вышел иззалы.

Только теперь Мария смогла вздохнуть спокойно и, откинувшисьна спинку, приготовилась наслаждаться музыкой, да не тут-то было. Взявпоследнюю, неимоверно высокую ноту, испанская певица умолкла и приняласьраскланиваться под вежливые аплодисменты слушателей.

Вечер, оказывается, закончился. Гости стали разъезжаться.

В конце 1786 года заговорили о государственном перевороте.Два неурожайных года разорили Францию; на народ обрушились новые налоги. ВПариже дворянство с изумлением узнало, что в некоторых местностях крестьянамслучается отведать мяса лишь три-четыре раза в год, а питаются они в основномхлебом, размоченным в подсоленной воде, да и того не вдосталь. В этой связи«очаровательная наивность» Марии-Антуанетты, посоветовавшей своему народу естьбриоши, то есть булочки, если не хватает хлеба, показалась уже не стольочаровательной.

Впервые королеве, жизнь которой прежде катилась посверкающему кругу – Версаль, Трианон, Фонтенбло, Марли, Сен-Клу, Рамбулье,Лувр, Версаль и т. д., – сделалось неуютно и как бы даже жутковато. Ейказалось, все ее ненавидят… она была почти права. Ей казалось, все желают еепогибели… она была почти права и в этом, однако никто еще не знал, что те самыеименитые дворяне, которые так старательно роют королеве яму, рано или поздносами в нее попадут.

Но до этого еще оставалось время, и хотя первые зарницыбудущей грозы уже вспыхивали на горизонте (по стране прокатилась волна «хлебныхбунтов», когда голодные люди громили лавки, останавливали и грабили баржи сзерном и мукой), воздух по-прежнему оставался чист и мягок, а солнышко сияло,как в добрые старые времена. Впрочем, кое-что изменилось, однако никто не желалвидеть изменений. Их и не видели.

Вот и в жизни Марии не изменилось ничего… кроме еевнутреннего состояния. Она вдруг ощутила в себе какой-то надлом – и никак немогла исцелить свою душевную рану. Она была женщина, она была дитя своеговремени, она была воспитана в убеждении, что единственное предназначениеженщины – быть верной служанкою супруга, а ежели супруг отвергает ее –следовало покорно сносить немилость судьбы. Впрочем, к чему лукавить: еелегкомысленный век предлагал некое единственное средство, способное скраситьжизнь с нелюбимым (или нелюбящим) мужем: чувственное увлечение, легкомысленноекокетство.

Сильвестр не был ею любим. Теперь ее вела к нему в постелькакая-то особенная, на грани извращения, гордость: «Мой муж из-за своейвыдуманной чести толкает меня в пучину порока, а вот любовник из страсти ко мнезабыл и о чести, и о совести!»