– Отлично! Значит, я прочту написанное, а потом листостынет, – и баронесса ничего не узнает! – Он взял один из листков и поднес егок свече, как вдруг Мария, осененная внезапной догадкой, схватила его за руку.

– В чем дело? – огрызнулся Корф. – И что вы здесь до сих порстоите? Бегите в зал, да поскорее: Этта Палм востра, как нож, все видит, всезамечает, – ваше отсутствие тоже может быть замечено…

– Вот именно, все замечает! – перебила Мария. – Даже когдатекст исчезает, на бумаге остаются шероховатые полосы. На ощупь их сразучувствуешь, баронесса тотчас догадается, что здесь кто-то был, кто-то читал ееписьмо.

Корф замер, нахмурился:

– Вот незадача. Не нагрев бумагу, письма не прочтешь, анагревать, выходит, нельзя? И с собою не возьмешь, чтобы прочесть влаборатории: если Этта заметит пропажу, письма утратят всякую ценность,англичане просто-напросто придумают что-то другое. Эй, эй, что это вы задумали?

Последнее восклицание относилось к Марии, которая вдругбросилась к стене и принялась снимать пейзаж – акварель в рамке и под стеклом –на английский манер.

– Не мешайте, – отмахнулась Мария. – Можете вытащить стеклотак, чтобы не повредить рамку?

– Да зачем вам?! – изумился Корф.

Но Мария сперва сняла вторую висевшую рядом акварель и лишьпосле этого сочла нужным пояснить:

– Я вспомнила: если бумагу, исписанную симпатическимичернилами, поместить между пластинами стекла, сильно прижать, а потом подержатьна ярком свете, написанное можно будет прочесть, а вреда бумаге мы не нанесем.

Корф недоверчиво поднял брови:

– Вы что же, знаете химию?

– Ой, давайте скорее, скорее же! – Мария с трудом подавилараздражение.

Как он удивился! Кем же он ее считает? Полной идиоткой?Настроение вовсе испортилось.

– Мне и в самом деле пора идти, – сказала она. – Вы уж тутсами как-нибудь…

– Что?! – шепотом возопил Корф. – У меня ведь не четыреруки! Держите стекла как можно крепче, а я буду читать.

Ничего не поделаешь, пришлось повиноваться. Не прошло иминуты, как поверхность листа покрылась бледно-зелеными ровными строчками.Текст был едва заметен, однако Корф велел Марии отодвинуть свечи подальше,опасаясь повредить бумагу, – и принялся читать, щурясь, сосредоточенно шевелягубами и порою прикрывая глаза рукой. Мария не могла видеть, что там написано,однако, судя по изумленно-сосредоточенному лицу Корфа, он находил для себямного важного и интересного. Пробежав глазами один листок, Корф принялся задругой.

– Неужели вы что-то запомнили? – недоверчиво спросила Марияи была поражена печалью, промелькнувшей в синих глазах Корфа.

– У меня абсолютная память. Я могу любую книгу запомнить откорки до корки, прочитав лишь единожды. И потом немалые усилия приходитсяприлагать, чтобы забыть ее. Случается и такое, что забыть невозможно…

Он вновь обратился к чтению, а Мария стояла, будтоокаменевшая, ощущая лишь боль от этого мимоходом брошенного намека.

– Ну, вот и все, – проговорил наконец Корф, разнимая стекла.– Теперь я вставлю на место акварели, а вы уходите побыстрее. И постарайтесьпоявиться в зале незаметно, не привлекая к себе внимания. Затеряйтесь в толпе.

– Ну да, я постараюсь не сорвать с петель дверь или неуронить ненароком клавикорды, – огрызнулась Мария.

Корф, насупившись, склонился над акварелями.

Ох, ну почему, почему они должны разговаривать друг с другомв таком тоне?! Мария едва сдержала слезы.

Она сложила аккуратной стопочкой «чистые» листы, толькосейчас сообразив, почему они были так немилосердно согнуты, – чтобы поместилисьв ридикюле. Затем поставила на место подсвечники и сунула ридикюль под подушкукресла.

– Идите же! – прошептал Корф, вешая акварели.

– Рада бы, да не могу, – усмехнулась Мария. – Мне предстоитзакрыть за вами окно. Вам вряд ли удастся задвинуть изнутри задвижки, когдабудете сидеть на дереве.

– О, черт! – Корф хлопнул себя ладонью по лбу.

«Жаль, что не кулаком, – мысленно усмехнулась Мария. –Глядишь, немного поотшибло бы твою абсолютную память!»

Тут она еще кое-что вспомнила и, подбежав к камину, сунула вуголья тот самый клочок с подписью Мунника. Исчезнувший было текст медленнопроявился вновь.

– Что это вы делаете? – раздался голос Корфа, и Мария,оглянувшись, наконец-то нашла на его лице то самое выражение полнейшегонедоумения, которое уж отчаялась увидать. Чувствуя себя за многое вознагражденной,она лишь презрительно передернула плечами, не удостоив барона ответом: хорошибудут они оба, если баронесса, воротясь, найдет обрывок брошенного в огоньписьма лежащим на столе!

– Ах, да! – снова хлопнул себя по лбу Корф, и Мария неудержалась от злорадного смешка.

На том они и расстались. Как два врага, временно заключившиеперемирие, однако ни на миг не забывавшие, что находятся в состоянии войны.

* * *

Когда Мария подошла к двери, ведущей в гостиную, она сизумлением услыхала, что часы бьют восемь раз. Неужто всего двадцать минутназад она покинула гостиную? Господи, кажется, год, ну, месяц сомнений,мучений, терзаний миновал! И слава богу, что время имеет свойство растягиватьсяи сжиматься: есть надежда, что никто не заметит ее отсутствия…

Не тут-то было! Первым, кого увидела Мария, проскользнув вгостиную, был Сильвестр. Он только что усадил свою ослепительную сестру взолоченые кресла и намеревался присесть возле нее на столь же роскошный стул,как вдруг бросил нечаянный взор на дверь – и увидел Марию. Лицо его вспыхнулополымем, он покачнулся – и плюхнулся мимо стула, который с грохотом рухнулрядом. Истошно залаяли три болонские собачки, доселе мирным пушистым клубкомспавшие в уголке, а Сильвестр, сидя в нелепой позе на полу, все не сводилзачарованного взора с Марии, словно она была змеей, а он – загипнотизированнойлягушкой. Всполошенная публика невольно проследила за направлением егострастного взгляда, и всяк увидел Марию, которая замерла на пороге, вцепившисьв ручку двери, так что теперь только полнейший идиот не сообразил бы, что однаиз гостий куда-то выходила… куда? И зачем?