Боже, можно себе представить, как она сейчас выглядит…Бо-же… А шея, что с шеей? Нужно как-то умудриться подняться, доползти до ванной– и в горячую воду с ароматическими солями… Чтобы расслабились, разгладилисьскованные, смятые страхом мышцы! Потом собраться с силами и поехать к хорошемумассажисту. Или, может, обратиться к врачу?

Стоп! Внезапная мысль пронзила ее.

Что же она делает, дура?! Почему тут валяется, словновыжатый лимон? Выжатому лимону больше ничего не нужно, а ей… У нее осталосьвсего несколько часов до конца дня! Лоран сказал, что завтрашние счета оноплачивать уже не будет! И если не удалось отвоевать свои прежние позиции спомощью этих злосчастных фотографий, то надо хотя бы слупить с Лорана то, чтоеще можно слупить!

Скорей! Соберись, Катрин! Ты можешь, ты это сделаешь!Сегодня – рывок, а поплакать можно будет и завтра. Ну, вперед!

Она вскочила на ноги и ринулась в ванную – умываться.

Скорей, скорей! Лихорадочно вытерлась первым попавшимсяполотенцем.

Теперь в гараж! Краситься она не будет, поедет какая есть!Время пошло!

* * *

Их губы тянулись друг к другу, как цветы под ветром. Ихпальцы сплетались, как ветки деревьев, волосы свивались, словно трава, их шепотулетал под облака.

Роман и Эмма. Эмма и Роман. «Мы созданы друг для друга, мыбыли задуманы Творцом друг для друга. Просто по какой-то ошибке, понедоразумению меня выпустили в жизнь раньше… Раньше, безвозвратно раньше!» –говорила Эмма. Но Роман беспрестанно старался уверить ее, что эта ошибкапоправима. Что она в его жизни – одна.

Так и было раньше…

Первая и последняя. Единственная любовь! Единственнаяженщина.

Тот день в парке Аллей, прекрасный, незабываемый день вскорепосле Нового года. Ясная погода вдруг сменилась дождем, даже снегом, а потомснова грянуло солнце, и небо стало хрустально-чистым, и глянцево блестелиомытые дождем листы магнолий и остролиста, и гнулись под холодными каплямимахровые примулы на клумбах, и карусельные разноцветные лошадки бежали по кругу,и счастливые голоса под кружевной, ажурной аркой пели:

Bésame, bésame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

Bésame, bésame mucho,

Que tengo miedo perderte,

Perderte otra vez.

Ветер шелестел нотными тетрадками, которые держали в рукахпевцы, и лица у них были так серьезны, словно это – церковный хор, поющий гимннебесной любви…

– Целуй, целуй меня крепче, словно этот вечер – нашпоследний вечер, – подпевала Эмма. – Целуй, целуй меня крепче, я так боюсьпотерять тебя, так боюсь, что не будет больше встречи!

Романа не надо было заставлять. Он только жалел, что кругомвсе же люди ходят, что на них смотрят, что Эмма смущается, и смеется, и ежитсяпод его поцелуями, словно маленькая застенчивая девочка.

И тогда они начали танцевать танго. Ох, какое мучение этобыло, какое счастье, когда бедро Эммы терлось о его напрягшиеся чресла! Потомстоило ему только услышать эту музыку, как он уже был готов на все, заводилсямгновенно. Да и вообще, стоило ему только представить себе Эмму, как он начиналсходить с ума и терял голову, и неважно, с кем он был в ту минуту – видел-то онтолько Эмму, только ее слышал, только для нее старался, только ей шептал теслова…

Те слова! Это были его первые слова, которые он сказал Эммев их самый первый раз. И с тех пор они стали залогом его силы, его победы надней, потому что не его слабость показывали – они ее делали слабой перед ним.

Под ним.

Эмма… Сколько они настрадались, чтобы быть вместе, скольконатерпелись ради коротких, мимолетных встреч! Мать-то знала… Если не знала, тодогадывалась, потому что, когда Роман только начал шалеть в присутствии Эммы,он не мог этого скрыть.

Отец бесился… Вот кто бесился, так это отец! Роман понималего: нет ничего мучительней, чем ревновать свою женщину к собственному сыну. Аон разве не ревновал к отцу? Разве не сходил с ума, представляя, что Эмма с нимтак же стонет, как она стонала в его объятиях: страстным, глухим, не своимголосом. И так же бьется под ним, в него, и ее набухшие соски вздымаются вверх,когда она гнется дугой, запрокидывая голову и умоляя:

– Ну еще, еще, ну давай еще!

Да разве можно было представить, что с другим она испытываетто же самое, что с ним?

Отец застал их вместе… Роман думал, он убьет их… Но у него случилсясильнейший припадок, Эмма даже думала, что придется врача вызывать. У отца ведьбыла шизофрения, и она прогрессировала. Но мать и Эмма ни за что не хотелиотдавать его в психиатрическую клинику: ведь отец мог рассказать, мог выболтатьневзначай, где он держит бриллианты, а они и сами еще не знали об этом.

Но момент был острый! Боялись, что отец, очнувшись отприпадка, бросит Эмму, уйдет. Боялись, что у него слом в сознании произойдет, итогда мать предложила попробовать лечить его инсулиновой комой. Ей приходилосьприсутствовать при таких стрессовых лечениях в отделении, где она работала.

Роман даже не верил, что возможны такие процедуры, но потомв этом деле поднаторел: ведь это все осуществлялось на его глазах. Смысл был втом, что больному (отцу в данном случае) вводились постепенно дозы инсулина,которые приводили к гипогликемической коме, находившейся под контролеммедсестры (матери). От комы, возникающей самопроизвольно, можно запросто в иныемиры отъехать, не получив помощи (что в конце концов и произошло с отцом), новедь курсы уколов проходили под наблюдением, и мать контролировала ситуацию.Чем больше инсулина она вводила, тем беспокойней становился отец. Мать называлаэто психомоторным возбуждением: его с трудом удерживали в кровати, он метался,выкрикивал что-то. Вот так однажды и выболтал им про тайник. Часа черезтри-четыре (да уж, та еще работенка была, но они ведь думали, что цельоправдывает средства!) наступала кома.

Отец находился в глубоком забытьи и ни на что не реагировал,хоть иглой его коли, хоть огнем жги – ничего не чувствовал, хрипло дышал, иглаза его были неподвижны, закачены. Иногда его гнуло в дугу, и он лежал,запрокинув голову, с искаженным судорогой лицом. Пульс почти не прощупывался.Страшно, конечно, но мать очень внимательно следила за ним, и чуть ей казалось,что признаки могут быть опасны для жизни, как незамедлительно вводила ему ввену глюкозу, а потом, когда сознание отца прояснялось, поила его горячимсладким чаем – таким сладким, что чуть ли не ложка в нем стояла.