бы ветреный городничий не дал ей охомутать себя и не бросил её среднюю дочку, на которой почти обещал жениться, ради бледной и худой немки.

Испокон веков ни на одну йоту там ничего не изменилось, ничего не выросло, люди рождались и умирали в православной вере своих отцов и в православной темноте, послушании и убеждении, что иначе, как есть, быть не может. Остальной Божий свет казался им чудовищным, проданным дьяволу и предназначенным на вечную гибель.

Помимо двух русских газет, которые издавал казначей, больше туда никакая литература не доходила. «Губернские ведомости», выходящие иногда в Вологде, издавал суд, а их неофициальная часть служила канцеляристам для заворачивания табака и обёрткой для свечей. Правда, несколько рваных книжиц кружило несколько лет по городу, но не много лиц ощущало необходимости заглядывать в них. У женщин время проходило на кружении вокруг дома, в беседах о кавалерах и поедании орехов или семечек арбуза, сухих варений и ягод. Кроме тех, которые были вынуждены заниматься тяжёлой работой, никто ничего не делал, всюду господствовало безделье, казавшееся высочайшим благом.

Оно рождало дивную грёзу, забавную испорченность, потому что почти беспристрастную, и некую неизлечимую тоску.

Прибытие Юлиуша и Марии на какое-то время, естественно, заинтересовало всё местечко, но когда справник убедился, что оба были больны, когда городничий увидел, что Мария не подходила для его временных романов, когда казначей понял, что французским языком там порисоваться не сможет, оставили их в покое. Итак, их оставили в одиночестве, а из трёх земляков, которых они там нашли, один прийти к ним не мог, другой не хотел; на следующий день явился только безумный.

Это был мужчина, которому, вероятно, было лет сорок, человек когда-то богатый, родом из Варшавы, владелец значительной фабрики, которого ограбили во время какой-то мести за совершённое на улице убийство; его молодая жена умерла от страха после этого насилия, а единственный ребёнок погиб от ударов, нанесённых русскими. Старый отец вскоре тоже скончался… Блюм (так его звали), получив лёгкое помешательство после этих тяжёлых ударов, потребовал в администрации правосудия за ограбление и убийство, совершённое в его доме; это привело к тому, что его сослали в глубь России. Внезапная перемена в судьбе, банкротство, сиротство и то чувство угнетения, возмущающее честного человека, окончательно пошатнули ум Блюма.

Из Варшавы его уже увезли поющего и плачущего попеременно, но это состояние не изменило его судьбы; администрация признала, что жертву следовало спрятать с глаз, чтобы не свидетельствовала о его насилиях. Выслали Блюма в Вологду, а там с каждым днём его безумие усиливалось. Оно было неопасным; в некоторые минуты более сознательный, он был молчалив, печален и заплакан, чаще всего же многословный, оживлённый, весёлый, докучливый, потому что обязательно нуждался в обществе людей. Одиночество окружало его беспокоящими призраками.

Назавтра после прибытия Юлиуша и Марии и поселения их в доме купца Яковлева, после всех официальных визитов, к вечеру Блюм явился нарядным, насколько мог, в неком подобии чамарки, которую сам сделал из сюртука, в четырёхгранной шапке и с лорнетом без стекла в глазу. Сдадкая улыбка блуждала по его бледным губам.

Прилично представившись, он сел на поданный стул. Уже из рассказов справника Юлиуш знал о нём и догадался, с кем имел дело; Мария приняла его с сочувствием и опаской.

– Я позволю себе спросить вас, – сказал он через мгновение, – с которого вы света прибыли?

– Как вас понимать? – прошептал Юлиуш.

– То есть или с неба, или из ада, или с земли?

– Мы едем из Польши…

– Ну, это всё равно что из ада, потому что там теперь дьяволы правят, – сказал Блюм, – но по дороге вы не виделись с кем-нибудь из знакомых?

– Ни с кем, – сказал Юлиуш.

– По вечерам тут бывает много особ, – добавил помешанный, – приходят и с неба… моя жена с сыночком… отец, также некоторые из повешенных, бывают и черти, наконец здешнее городское общество… а вы, – сказал он тише спустя мгновение, – если можно спросить, живые или мёртвые?

– Мы живые, – сказал, вздыхая, Юлиуш.

– Мне тоже кажется, что я жив, – добавил Блюм, – но рад бы как можно скорее окончить эту глупую комедию, потому что умершие – более свободны… Во-первых, потому, что им разрешено ездить без паспортов, контрибуции они не платят и их уже не вешают, не расстреливают.

Он говорил всё это с величайшей серьёзностью и на первый взгляд сознательно.

– Что в Варшаве? – спросил он минуту спустя. – Турок нет ещё?

– Мы не слышали.

– Потому что они должны незамедлительно прийти, но только те, которые умерли сто лет назад; из них должна быть построена отличная армия и та, несомненно, придёт на помощь. Но эти покойники рассеялись; известное дело, когда человек вырвется из тела, летит чёрт знает куда, потому что, хоть архангелам приказали трубить им на четыре стороны света, эти прислужники ещё, видать, не добрели. Также кружат слухи, что Александр Македонский, которого австрийский император назначил своим фельдмаршалом, должен командовать этой армией, князья Жозеф и Костюшко стоят при нём в чине адъютантов… дамы Платер и Томашевская добавлены ему для общества и беседы… Вы ничего об этом не слышали?

– Совсем ничего… – сказал Юлиуш со вздохом.

– Мне об этом под секретом говорил покойный отец, но, прошу вас, не рассказывайте; справник – шпион, городничий – шпион, даже панна Наталия, дочка справника, принадлежит к тайной полиции и ходит по вечерам сдавать рапорт городничему.

На этом беседа временно прервалась. Блюм мило улыбнулся и поправил чамарку.

– А когда вы уезжали из Варшавы, много стояло виселец в костёлах?

– Как это, в костёлах? – спросила Мария.

– А потому что у русских есть такая привычка – вешать в католических костёлах, напротив больших алтарей, во время службы в воскресенье…

– Об этом мы не слышали…

– Может, это байка; столько кружит слухов, – сказал Блюм, – однако верно то, – прибавил он, – что в Саксонском саду солдаты каждый день стреляют в цель… а целью служат дети, которых для этого специально выводят из домов. Их настреляли уже много и солёных посылают в Петербург на стол его величества… нежная еда… Так съели моего бедного Стасика, но это ничего, я видел его вчера с розовыми крылышками, летает как мотылёк…

Безумный говорил быстро, с улыбкой, а у Марии из глаз текли слёзы… его весёлость страшнее пронимала, чем величайшее отчаяние. Юлиуш тщетно пытался привести его в чувство, направляя разговор на менее раздражительные предметы повседневной жизни, Блюм сразу вылетал на те небеса, на которых его воображение могло свободней развернуться.

Наконец после почти часового утомительного разговора, который он сам