Она слушала с остановившимися глазами, потому что я ей неврал, и все наводящие обо мне справки знали, что я вообще не вру.

– Мне не жаль моей жизни, – сказал я, – я изтого поколения, для которых честь и достоинство все еще что-то значат. Покрайней мере больше собственной жизни. Как значили когда-то для князей. Так вком из нас больше голубой крови, во мне или в этом вашем полковнике... как его,Терещенко?

– Зачем ты мне это говоришь? – бросила она зло.

– Потому, что у тебя еще есть шанс, – ответил ясерьезно. – Уходи! Со мной или без меня, но уходи. Эти люди – прагматики,как все демократы. Для пользы дела им тебя удобнее убрать... убить, если всееще не понимаешь простого народного языка. И они это сделают.

– А вы?

– В России – ответил я, мои уши уже ловили звукшагов, – раньше не били ногами лежачего, не били ниже пояса, не стреляли вспину... Это называется каратэ, но точнее назвать современным миром демократии!

Далеко хлопнула дверь. Зловеще, с металлическим оттенком.Стелла подняла на меня прекрасные глаза, в них было хорошо разыгранноеколебание:

– Мне надо подумать...

– Когда?

Шаги приблизились к двери. Я повернул Стеллу к себе спиной,ухватил за ворот платья. С застежками никогда не умел ладить, даже теперь,когда на смену сложным крючкам пришли простейшие застежки: стоить поддетьпальцем, лифчики слетают, как отстреленные ступени ракеты, но у меня даже онизастревали, и теперь я попросту рванул. Стелла охнула, дверь неспешноотворилась.

Через порог шагнул Терещенко. Глаза его расширились, оникнул и уставился на обнаженную до пояса Стеллу. Она в растерянности даже непыталась закрыться ладонями, обе груди вызывающе торчали в стороны.

Он еще не отрывал глаз, когда я изо всех сил двинул егодверью. Глухо стукнуло, он отлетел в другой конец комнаты. Я заспешил за ним,присел, кряхтя, вытащил из его кобуры пистолет.

Терещенко застонал и открыл глаза, здоровенный мужик, пальцысперва метнулись к голове, там темные волосы начали намокать от проступившейкрови, морщился. Я приставил дуло пистолета к его боку:

– Тихо. Ни звука.

Он смотрел на меня неверяще:

– Вы не посмеете...

– Я? – удивился я. – После того, что я сделалс дачей Покальчука?

Его зрачки расширились, а губы посерели. Осевшим голосомпрошептал:

– Там был взрыв подземной газовой магистрали...

– Точно, – согласился я. – Только я выбрался,а остальные... Правда, могли бы выжить, если бы не пули из моего автомата... Асейчас промахнуться труднее.

Он посерел уже весь, на лбу выступили капли пота. Прошепталв страхе:

– Вам отсюда не выбраться!

– Так что теряем? – спросил я почти весело. –Нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся!

Он понял правильно, что я говорю о себе и президенте,который обещал пустить себе пулю в лоб, ствол пистолета упирался ему в бок, япостарался давить сильнее, чтобы чувствовалась рука сильного мужчины, хотя отусилий кисть затекла, а ладонь уже вспотела.

– Что... что вы хотите?

Он был сломлен, этот червяк, живущий по современным законам«не будь героем». Безропотно, как русский солдат под дулами автоматов чеченцев,он вскинул руки и медленно поднялся.

– Руки опусти, – велел я. – Опусти, но недергайся. Сейчас мы выйдем отсюда. Ты держись так, словно мы уже о чем-тодоговорились...

Стелла прервала:

– Это не сработает. Никто не уполномочен вывести иливывезти вас с базы. Во-вторых, любой заметит, что его ведут под пистолетом. Какбы вы пистолет не прятали.

– Верно, – согласился я. – Ты со мной иликак?

– Лучше бы «или как», – буркнула она, – номне очень хочется увидеть, как вас подстрелят!

Терещенко трясло как в лихорадке, зубы стучали. На меняоглядывался как на страшного камикадзе, а я в самом деле вдруг ощутил, чтопонимаю тех русских офицеров... да и не только русских, а всех стран, средикоторых не было только американских, которым казалось позорно кланяться пулям,что в атаку шли только во весь рост, что предпочитали рискнуть напороться напулю, чем пройти по грязной луже...

Машина, как я видел из окна, все еще оставалась у крыльца.Терещенко обомлел, поняв наконец, на что я решился, вскрикнул:

– Вам ни за что отсюда не вырваться!

– А кто сказал, что я хочу вырваться?

Он весь был раскрытый рот:

– Но...

Он все еще таращил глаза на машину президента, когда я совсего размаха опустил рукоять пистолета ему на затылок. Никогда в жизни не билчеловека по голове... пистолетом, не знал, как дозировать удар, потому ударилпосильнее. Хрустнуло, словно проломил яйцо страуса или динозавра. Терещенко беззвука грудой блестящих тряпок и погонов рухнул на пол, а на рукояти осталиськрасное, липкое, даже прилипли волосы.

Я гадливо вытер о неподвижное тело, убил так убил, хорошиелюди как мухи мрут, Высоцкий и до половины не дожил, а этих совсем не жалко, ихна земле семь миллиардов.

Мы вышли в коридор, Стелла на ходу запахивала разорванноеплатье. Я кивнул, сюда, повернул, затем толкнул дверь, оказался в небольшойкомнате. Не потому, что запомнил дорогу или твердо знал, что так надо идти, авсе то же чутье, люди предсказуемы, строят одинаково как муравьи или того хуже– пчелы.

В комнате один офицер уныло тыкал пальцем в клавиатуру, мучительноразыскивая буквы, словно они были чертами и резами. На экране простенький«Лексикон», хотя монитор семнадцатидюймовый, а процессор – Пентиум-200, судя поогоньку.

Я поднял пистолет. Офицер вдруг встал, зевнул, прошел кстолу дальше и взял в руки большую коробку.

– Эй, – сказал я негромко.

Он нехотя повернул голову, краем глаза увидел Стеллу вразорванном на груди платье, рожа пошла в стороны, как у чухонского кота, нокогда увидел направленный ему в лицо пистолет, рожа разом вытянулась, как утульской козы. Я старался держать нацеленным в глаз, ибо так страшнее, хотякакая разница куда ударит пуля: в лоб или глаз.

– Очень медленно, – произнес я негромко, –очень медленно иди к столу и положи то, что в руках.

Он, как большая рыба в плотной воде, повернулся, сделал двашага и остановился перед столом. Пакет все еще был в руках. Вроде бы ничего незамышляет, слишком ошеломлен, но почему...

Черт, он же ждет, что я зайду сзади и быстро обыщу его. Такэто профессионально похлопывая по бокам, ногам, даже заведу их за грудь... Нуда, если опущусь, чтобы проверить, нет ли пистолета или ножа привязанного клодыжке, коленки хрустнут так, что он подумает, будто я выстрелил. Да иподняться будет не просто.