Я подошел к боковому краю сцены. Бархатный занавес былполностью раздвинут, и в оркестровой яме я отчетливо увидел его темную фигуру.Он сидел на своем обычном месте, сложив и зажав коленями руки. Он смотрел прямона меня, но ничего не видел. Взгляд его по-прежнему оставался отсутствующим.

Неожиданно на память мне пришли слова, сказанные Габриэль впервый же вечер после ее перерождения. О том, что она не в силах избавиться отощущения, что умерла и отныне не может никоим образом влиять на события,происходящие в мире смертных.

Никола казался почти прозрачным и совершенно безжизненным.Он был похож на бессловесный и лишенный всякого выражения призрак, какие обычнопередвигаются по мрачному, населенному привидениями дому, сливаясь со старой,покрытой толстым слоем пыли мебелью. Видеть его таким было для меня страшнеевсего.

Я внимательно осмотрелся в поисках скрипки, но ее нигде небыло – ни на полу, ни на стуле возле Никола. И тогда я подумал, что, можетбыть, еще не все потеряно.

– Стой здесь и следи за ним, – шепнул я Габриэль.

У меня самого перехватило дыхание, когда я окинул взглядомтемный зал театра и вдохнул до боли знакомые запахи. Почему, ну почему тыпривел нас сюда, Ники? В это полное призрачных воспоминаний место?! А впрочем,разве имею я право задавать тебе эти вопросы? Ведь и сам я вернулся сюда!

Я зажег найденную в гримерной примадонны свечу. Повсюдувалялись открытые баночки с гримом, а на крючках остались висеть старыекостюмы. Во всех комнатах я видел разбросанную одежду, забытые расчески и щеткидля волос, увядшие и засохшие цветы в вазах, рассыпанную по полу пудру.

Я опять вспомнил об Элени и остальных и почувствовал ввоздухе слабый запах кладбища Невинных мучеников. Лишь теперь я заметилоставшиеся на усыпанном пудрой полу отчетливые следы босых ног. Да, они былиздесь и даже зажигали свечи, потому что запах воска был совсем свежим.

Они, однако, не входили в гримерную, которую мы делили сНики и где проводили много времени перед выходом на сцену. Она оставаласьзапертой. Взломав замок и распахнув дверь, я испытал страшное потрясение.Комната выглядела точно такой же, какой я ее оставил!

В ней царили чистота и порядок, даже зеркало былоотполировано до блеска. Все мои вещи лежали точно в таком же порядке, как итогда, когда я был здесь в последний раз. На крючке висел старый сюртук, вкотором я приехал из провинции и который давно уже не носил, на полу стояли сморщившиесяот времени башмаки, а все баночки с гримом были расставлены в идеальном порядкена столике рядом с натянутым на деревянную болванку театральным париком,небольшой стопкой писем от Габриэль и вырезок с рецензиями на наши спектакли изфранцузских и английских газет. Осталась даже наполовину опорожненная бутылкавина с высохшей пробкой.

А в темноте под мраморной столешницей, наполовину прикрытыйсмятым черным сюртуком, лежал блестящий футляр от скрипки. Тот самый футляр,который мы привезли с собой из дома и который все время был с нами. Но внутриего должна лежать новая скрипка, та самая, которую я купил Ники в подарок ужепотом, на «королевские деньги», – скрипка Страдивари.

Я наклонился и поднял крышку. Да, это была она. Средимножества забытых и никому не нужных вещей лежал изящный, поблескивающий темнымлаком великолепный инструмент.

Интересно, подумал я, если бы Элени и остальные вошли в этукомнату, взяли бы они ее? Сумели бы понять, на что способна эта скрипка?

Поставив на минуту свечу, я осторожно взял инструмент в рукии подтянул струны – так, как тысячи раз на моих глазах делал это Никола. Вместесо скрипкой я вернулся на сцену, наклонился и с помощью свечи один за другимзажег длинный ряд огней рампы.

Габриэль бесстрастно следила за моими действиями, потомподошла и стала мне помогать. Она зажгла все свечи на сцене и за кулисами.

Мне показалось, что Ники встрепенулся, но, возможно, вседело было лишь в игре света и теней на его профиле, в контрасте сияния огней насцене и темноты зала. Складки черного бархата словно ожили, а маленькиезеркала, укрепленные по всей длине барьера на балконе, ярко засияли собственнымсветом.

Как необычайно прекрасен был маленький театр, наш театр,служивший нам при жизни преддверием всего остального мира. И в конце концовставший преддверием ада.

Наконец я остановился у края сцены и обвел взглядом зал:позолоченные перила, новую люстру, свисающую с потолка, арку с укрепленными наней масками Трагедии и Комедии, соединенными так, что они напоминали головудвуликого божества.

Пустой зал показался мне вдруг очень маленьким, но не было вПариже театра просторнее и грандиознее, когда его заполняли зрители.

Снаружи доносился грохот проезжающих по бульвару экипажей,то тут, то там возникающие на фоне общего шума голоса людей. Должно быть, вэтот момент промчалась тяжелая карета, потому что в маленьком театре всезадрожало – пламя свечей, отраженное во множестве блестящих поверхностей,складки тяжелого, раздвинутого в стороны бархатного занавеса, задник сцены снарисованным на нем прекрасным садом и плывущими по небу облаками.

Я прошел мимо Ники, который даже не взглянул в мою сторону,спустился по ступенькам со сцены в оркестровую яму и, приблизившись к Никола,протянул ему скрипку.

Габриэль стояла в одной из боковых кулис и с холоднымтерпением наблюдала за нами. Она облокотилась на стропила и казалась мне сейчасстранным незнакомцем с копной прекрасных длинных волос.

Перегнувшись через плечо Ники, я положил скрипку ему наколени и почувствовал, как он глубоко вздохнул и прислонился ко мне головой.Медленно, очень медленно он взялся левой рукой за скрипку, а в правой зажалсмычок.

Опустившись на колени, я взял его за плечи и поцеловал вщеку. Никакого намека на человеческий запах и человеческое тепло. Лишь холоднаяскульптурная копия моего Никола.

– Сыграй на ней, – прошептал я. – Сыграйздесь, сейчас, сыграй для нас!

Он медленно повернул голову и впервые за все время,прошедшее после совершенного над ним Обряда Тьмы, посмотрел мне прямо в глаза.Но с губ его слетел лишь какой-то тихий звук, словно он не в силах былговорить. Облизав языком пересохшие губы, он все же заговорил, но так тихо, чтоя едва мог расслышать его слова:

– Инструмент дьявола…

– Что ж, – ответил я, – можешь думать так,если хочешь. Но только играй.

Он погладил струны и постучал кончиками пальцев пополированному дереву. Потом очень медленно и осторожно подтянул колки,настраивая инструмент, и на лице его появилось напряженное, сосредоточенноевыражение, как будто он делал это впервые в жизни.