– Да. Я как раз перелезал через перила балкона – не хотел,чтобы Жильбер знал, что я ушел, он-то думает, будто я все еще сплю, – и видел,как она завела бедного Максвелла в погреб, а потом быстренько закрыла его наключ. Мы и не знали – да, Клоди? – что у нас в деле еще одна бабенка? И япрекрасно понимаю, что ей нужно. Она навострила свои маленькие хорошенькиеушки, чтобы услышать твое признание, Клоди. Этой дурочке очень хочетсяпоживиться за наш счет. Ей тоже не дает покоя местонахождение картины. Но тызнаешь, Клоди, вы с ней очень похожи – обе норовите избавиться от своих мужчинв ту самую минуту, когда вам кажется, что добыча вот-вот станет вашей. Тыизбавилась от Жана-Ги, а твоя соседка – от Максвелла. Но это ваши дела, а ядолжен знать, где картина. Начинай говорить, Клоди!

Я пишу… Как странно, что я вдруг взялся за старое, замшелоеперо, которое нашлось в том же ящике, рядом с дневником! Как будто, прочитавоткровения Шарлотты и Луизы-Сюзанны Лепелетье, почувствовал себя в долгу передвременем: мне захотелось почти через сто лет поставить достойную точку в этойтетради.

Насколько мне известно, род Лепелетье де Фор де Сен-Фаржоугас в 1807 году. Отец рассказывал что-то такое о роковой любви, которую питалаЛуиза-Сюзанна Лепелетье к брату своего знаменитого и преступного отца… ОднакоМаксимилиан не мог взять в жены родную племянницу и вынужден был жениться надругой – знатной и богатой дочери наполеоновского генерала. Однако в деньсвадьбы не смог сдержать норовистого коня, упал с него и сломал себе шею, дажене доехав до церкви. Его жена так и осталась невестой! И Луиза-Сюзанна непережила смерти возлюбленного Максимилиана. Она умерла через неделю.

Но все это совершенно неважно! Судьба графов Лепелетье деФор, старушки Шарлотты, истеричной Луизы-Сюзанны да и неудачника Максимилианане волнует меня нимало. Ценность моей находки состоит совершенно в другом.

Картина Давида! Боже мой! Картина великого Давида!

В это невозможно поверить! Оказывается, Луиза-СюзаннаЛепелетье, стыдившаяся своего отца и памяти о нем, не уничтожила полотно, какгласят слухи и даже некоторые капитальные труды по истории искусств. Нет,разумеется, я никаких таких книг не читаю, однако мой русский друг…

Да, теперь модно дружить с русскими. Но дружу ли я с ним?Можно ли называть другом человека, с которым у тебя на завтра назначена дуэль…Нет, ну что за глупость, как мы оба могли дойти до такого! Сейчас я вижу, чтопричина была самая плевая, что называется, слово за слово… Дернуло же меня заязык насмехаться над Россией и предрекать, что фрондерство интеллигенции и еезаигрывание с народом, а также презрение к августейшей фамилии рано или позднодоведут Россию до того же, до чего сто лет назад довело Францию фрондерство и нигилизмаристократии! Я уверен, что прав, но Мансуров немедленно сделался бешеный иназвал меня чахлой ветвью на умирающем дереве.

Может, дерево и впрямь умирающее, однако отчего же ветвьтакая уж чахлая?

Я был нетрезв, этим объяснимо последующее: ответноеоскорбление и вызов. И вот, извольте: завтра мы стреляемся!

Впрочем, я уже твердо решил для себя – стрелять в Мансуроване стану. Думаю, и он тоже не жаждет пустить мне пулю в лоб. Убежден: мыобменяемся выстрелами в воздух – и на этом помиримся, снова станем друзьями.Готов с кем угодно держать пари: так оно и будет! А потому рассказываю оМансурове, продолжая называть его другом.

Мой приятель родовит (носит графский титул), образован (оннедурной химик, для собственного удовольствия изучает составы симпатическихчернил) и довольно богат – увы, не настолько, чтобы я мог предложить ему купитьСен-Фаржо, но достаточно, чтобы дружба с ним была очень приятной. Нет, правда:мило иметь друга, в кошелек которого ты можешь запускать руку с той женепосредственностью, что и в свой собственный! Русские – народ, частьюобразовавшийся в соответствии с европейской модою, но в глубинах души своей онидики и простодушны, как в баснословные времена. Ну и, разумеется, очень ценятвозможность общения с теми людьми, чья утонченность насчитывает десятокпоколений. Мой русский друг далеко не чужд искусства. Точнее сказать, онстрастный собиратель картин, причем имеет склонности некрофила –коллекционирует именно те картины, которые изображают чью-либо смерть или имеютк ней непосредственное отношение. Конечно, его состояния явно недостаточно,чтобы покупать оригиналы такого рода, как «Смерть Марата» кисти Давида, однакос таких известных произведений он заказывает весьма недурные копии. Есть унего, впрочем, и оригиналы, которые являются жемчужиной его коллекции икоторыми он гордится так, что иной раз утомляет меня. Охраняет он их куда болееретиво, чем Геспериды охраняли знаменитые яблоки. Так вот, сей знаток убежден,что полотно «Смерть Лепелетье» уничтожила дочь графа и члена Конвента. Онуверял меня, что такое мнение бытует среди самых известных французскихискусствоведов. Да и я разделял это мнение.

Кому из обитателей Сен-Фаржо не известна история тяжбысемейства Лепелетье с великим Давидом! Слышал о ней и я. Отец, который, боюсь,принял эту историю слишком близко к сердцу и чрезмерно поверил в нее,рассказывал мне о ней.

Вынужденные хранить позорящую их картину в замке,Максимилиан и Луиза-Сюзанна Лепелетье спрятали ее в потайное место. В 1825 годуЖак-Луи Давид умер в Брюсселе, где жил после возвращения на трон Бурбонов.Талант его к тому времени пришел в упадок. Разумеется, в последние годы емубыло не до беспокойства о судьбе старого, никому не нужного полотна! Однакосудебная система продолжала действовать. И вот однажды приставы явились вСен-Фаржо, чтобы узнать, в каком состоянии находится картина. Что жевыяснилось? Максимилиан и Луиза-Сюзанна умерли и никому не успели передатьтайну.

Минули годы, во Франции снова Республика, и позорная славаЛепелетье, когда-то воскликнувшего: «Я голосую за смерть тирана!», теперьникого не волнует. Зато картина!.. Полотна Давида висят в Лувре, за нимигоняются коллекционеры. Их цена с годами будет только расти. Владеть картинойДавида – значит владеть состоянием, которое будет приумножаться, словно капиталв хорошем банке. Это и правда капитал.

Сие понимали все Буагелланы, начиная с моего прадеда,сменившего Лепелетье в Сен-Фаржо, ну а мой отец понимал так очень хорошо. Все онив разное время отдали дань поискам исчезнувшего полотна. Тошно вспоминать – моедетство прошло под знаком этих поисков. Простукивали стены, поднимали полы,расширяли провалы, чем еще более усугубили и без того печальное состояниезамка.