пытавшуюся уехать вперед. «Зачем, – спрашивала себя Хельга, когда услышала об этом, – зачем они стреляли в десятилетнюю девочку?» Сельская местность Баварии и Австрии больше не была островком безопасности в пучине войны. Но и в городах люди, пережившие множество бомбардировок, вспоминали, как боялись авиационных пулеметов, которые обстреливали улицы без всякого предупреждения, выпускали очередь, разворачивались и стреляли снова [7].

Несмотря на возрастающее давление, основные структуры немецкого общества в основном сохраняли устойчивость. Во всяком случае, никто не собирался больше бросать политический вызов власти Гитлера, 20 июля пережившего покушение Штауффенберга. Но когда осенью 1944 г. немецкое общество вступило в новую, заключительную фазу войны, характерная для нацистов апокалиптическая риторика в духе «все или ничего» стала выглядеть более реальной, чем когда-либо. Требования режима к немецкому народу все возрастали, а случаи системного насилия против «пораженцев», мародеров и распространителей «злонамеренной клеветы» становились все более частыми: по данным судебных протоколов, большую часть подсудимых тогда составляли немцы [8].

Пока вермахт спешно переоснащал выстроенную еще до войны укрепленную линию Западного вала (линию Зигфрида) и перебрасывал дополнительные дивизии на Западный фронт, готовясь к собственной контратаке, из оккупированной Европы насильно вывезли 69 000 мальчиков (в том числе 35 000 из Советского Союза, 16 000 из Венгрии и 18 000 из Нидерландов), которых отправили на зенитные батареи и назначили помощниками СС в Рейхе. Внутри страны партийным гауляйтерам поручили осуществить последний набор мальчиков-подростков и мужчин раннего пожилого возраста, чтобы восполнить потери, понесенные вермахтом тем летом. Название этих новых отрядов – фольксштурм – подчеркнуто отсылало к романтике предполагаемого национального восстания 1813 г. против Наполеона во время оккупации Пруссии. Фольксштурмистов обучали навыкам пехотного боя и метанию противотанковых гранат [9].

С появлением фольксштурма противоречия во взглядах нацистов на детей достигли критической точки. Какой смысл вкладывать средства в детское здравоохранение, законодательно ограждать детей от преждевременного и небезопасного труда, эвакуировать их из городов, если затем их отправляли против танков на велосипедах с подвешенными на руль связками противотанковых гранат? Меры защиты детей соответствовали нацистской арийской утопии о здоровых, красивых и счастливых семьях. Но отныне Геббельса и Гитлера больше занимал другой, конкурирующий образ национального будущего – жертвоприношение. С моральной точки зрения гибель всей нации была для них предпочтительнее капитуляции. Настало время выяснить, сможет ли воплотиться в жизнь политическая навязчивая мысль Гитлера, твердившего, что не должен повториться ноябрь 1918 г. Многие младшие офицеры той войны теперь занимали высокие посты в вермахте и тоже не собирались сдаваться. В указе о создании фольксштурма Гитлер заявил, что конечная цель врага – истребить немецкий народ. Вновь, как и в сентябре 1939 г., Германия осталась одна, без союзников. Борьба обрела более ясные и простые очертания, и, очевидно, должна была стать еще беспощаднее [10].

Сообразно серьезности сложившегося положения тон публикаций, посвященных еврейской угрозе и красной волне большевизма, стал еще более крикливым. В октябре 1944 г. советские войска впервые пересекли границу Германии до 1939 г., зашли в восточнопрусский район Гумбинен и взяли Гольдап и Неммерсдорф. Отдельным частям местного фольксштурма удавалось сдерживать натиск Красной армии до тех пор, пока им на помощь не пришли мобильные резервы. Вернув Неммерсдорф, немецкие войска обнаружили первые свидетельства советского присутствия в Восточной Пруссии, и геббельсовская машина пропаганды заработала в полную силу, публикуя рассказы, иллюстрациями к которым служили фотографии найденных расчлененных тел мирных жителей и солдат. Журналисты, освещавшие эту историю, так скупо излагали подробности, что министр пропаганды прямо призвал их додумывать недостающее, чтобы наполнить свои отчеты «поэтической правдой» [11].

Хотя солдаты 11-й гвардейской армии в подавляющем большинстве были выходцами из России – и хотя позже выяснилось, что некоторые советские комиссары пытались оградить мирных жителей от своих солдат, – их действия только усилили ранее активно подогреваемый Геббельсом страх немцев перед «азиатскими ордами», доведенными до исступления речами «еврейских комиссаров». Благодаря широкому освещению массовых убийств заключенных в Лемберге (Львове) и польских офицеров в Катыни и Виннице немецкая общественность вот уже три года была готова к подобным событиям. Казни НКВД даже стали темой детских игр [12]. Но у развернутой пропагандистами кампании были свои подводные камни. В начале ноября полиция безопасности Штутгарта сообщила о массовом возмущении всех слоев населения в ответ на публикацию в местной прессе фотографий злодеяний из Неммерсдорфа. Один респондент, чью точку зрения полиция посчитала типичной, сообщал:

Наши власти должны понимать, что вид этих жертв напомнит каждому мыслящему человеку о зверствах, совершенных нами на вражеской территории, и даже в самой Германии. Разве мы не убили тысячи евреев? Разве солдаты не сообщают снова и снова, что евреев в Польше заставляют копать самим себе могилы? А как мы обошлись с евреями в концентрационном лагере в Эльзасе [Нацвейлере]? Евреи тоже люди [13].

Вместо того чтобы винить евреев во всех бедах Германии, многие теперь сожалели о жестоком обращении с ними и видели в этом причину своих нынешних несчастий. 12 сентября Штутгарт практически сровняло с землей огненным штормом, в котором погибла тысяча человек. Охваченное паникой население делало выводы, прямо противоположные тем, к которым подталкивал Геббельс: вместо того, чтобы воспринимать злодеяния в Восточной Пруссии как стимул сплотиться для сопротивления, люди видели в них ужасающий урок, пример мести за убийство «тысяч евреев», которая должна была настигнуть и их самих. Новые ожесточенные бомбардировки в очередной раз заставили немцев с опаской заговорить о мести евреев, как это было после огненного шторма в Гамбурге. Сила этих изменчивых реакций прямо зависела от того, насколько уязвимыми себя чувствовали люди. Обострившееся чувство незащищенности вкупе со здравым смыслом подсказывало: если евреи действительно так могущественны, как об этом рассказывают, то пытаться расправиться с ними было ошибкой. Основная мысль геббельсовской пропаганды, утверждавшей, будто войной против Германии руководят евреи, глубоко укоренилась в национальном сознании. Даже банальный спор немецких пассажиров о том, следует ли итальянскому рабочему ехать в берлинском трамвае, быстро закончился опасливым пораженческим выводом: «На нас и так уже лежит немало вины из-за того, как мы обошлись с евреями и поляками, и нам непременно придется расплачиваться за это» [14].

Взрослые мужчины, в том числе многие убежденные нацисты, нередко пытались добиться освобождения от действительной службы в фольксштурме по профессиональной линии, однако среди подростков воодушевление было таково, что в фольксштурм записывались многие четырнадцати– и пятнадцатилетние мальчики, хотя официально туда принимали как минимум с шестнадцати. Подростки обходили соседние районы, собирая вещи на нужды «Зимней помощи», макулатуру, старую одежду и металлолом для переработки. Из лесов и полей они привозили горы ромашки и крапивы. Подростки приезжали на